– Живо! – рявкнул я, вкладывая в слова свой Голос и Волю.
И в единое мгновение полет огоньков сбился, чтобы слиться в единый сияющий шар, резко взорвавшийся длинной протяжной молнией до самого неба!
– Ух ты! – открыл я рот, подслеповато – из-за играющих в глазах зайчиков – вглядываясь в темно-синюю вышину. Там, где белел след… а, нет… это самолет падает.
– Бли-ин!
Я подбежал к автомобилю, выхватывая зайца с кресла, и заспешил, не оглядываясь, в сторону интерната. Интуиция решительно подсказывала – с медведями точно все будет хорошо, а вот со мной, если я задержусь, совсем наоборот!
Хлестали по ногам тяжелые ветки кустов, не видимые в траве ямки цеплялись зубами за кеды и норовили сорвать их с ног, но я продолжал упорно двигаться к высокому забору, лихорадочно выискивая то самое место, через которое Лайка забредала к нам во двор – с отогнутным в сторону прутом. Позади ревели сирены, эхом разлетались резкие голоса, требуя растянуться цепочкой и все прочесать. Но я уже стоял у знакомого деревца – напротив бетонного кольца, вросшего в землю, – и аккуратно помогал зайцу перебраться по ту сторону ограды. А затем и сам пролез следом, ввинтившись между землей и опасно торчавшей железкой.
И как-то сразу стали тише звуки погони, и внутри вдруг сделалось спокойно-спокойно, особенно когда углядел раскрытую еще утром форточку своей комнаты. Я дома!
Прокравшись по самому краю освещенного лампочкой круга, добрался до стены и броском закинул зайца внутрь комнаты, а затем и сам ввалился головой вперед, опираясь руками сначала о раму, а потом и о стол, в теплое, родное помещение.
– Вот, тут я и живу, – повел я рукой, обращаясь к зайцу.
Тот, правда, заинтересованно рассматривал поверхность стола, но я помог и провел небольшую экскурсию – от стола до тумбочки с одеждой. Все-таки и сам испачкался я здорово, да и зайца требовалось оттереть от земли с травой. Заодно и телефон с деньгами запрятать понадежней.
Улеглись мы через десяток минут, но сон совсем не хотел приходить в голову. Так и рассматривал на стене границу длинной светлой тени от лампы во дворе, кутаясь в неожиданно холодные одеяла – даже под двумя пробирал холод и волнами ходили мурашки. Только у груди было тепло – там, где лежала под моей рукой игрушка.
А чуть позже пришла тоска. Где-то там были мои медведи, которых я бросил. Так же, как папа и мама – меня… У меня были причина и вера, что им будет лучше у взрослых… А у моих родителей?.. Тоже, наверное, были, только мне ведь совсем от этого не проще…
А звезды? Может, им и вовсе было некуда идти? Может, там, на небе, у них тоже никого не было? Я их, получается, выгнал… И самолет сшиб… И машину угнал… Плохой я император.
Поежившись, прижал к себе зайца поплотнее и чуть не подпрыгнул от громкой песни, раздавшейся в комнате. Оказалось, пел заяц, разбуженный нажатием на потайную кнопку. Пел протяжно, красиво, про меня.
«Меня не пугают ни волны, ни ветер…» – отражалось от стен, отгоняя тоску и грусть, напоминая, что за тенью прячется красивый желтый цвет стен и завтра все вновь будет хорошо. И я найду, обязательно найду!
– Ты где был?! – вихрем ворвалась в комнату нянечка, портя некрасивым голосом песню.
– Гулял, – односложно ответил я, вслушиваясь в окончание истории.
– Ты где взял?! – прикрикнула она, выхватывая зайца из моих рук.
– Мое! Я в кустах нашел! – сжал я объятия, не отпуская друга.
– Украл! – ударила она меня по лицу, отрывая игрушку.
– Нет! – вцепился я в красную бабочку.
Та звонко лопнула, оставаясь в моих руках. А заяц замер в руках нянечки, грустно глядя на меня. Даже тебя я не уберег.
– Дай, – требовательно протянула она руку.
– Попробуй забрать, – предложил я, дрожа от гнева и сжимая кулаки.
– Да как ты смеешь… – дернулся ее голос на половине фразы и утих, стоило ей зацепиться на мой взгляд.
– Ну же…
– Утром поговорим, – развернулась она, унося с собой зайца, песню и то хорошее, что было во мне.
«Ведь так не бывает на свете, чтоб были потеряны дети…» – отражалось по коридорам, стихая, становясь далеким эхом, легендой о прекрасном дне.
Дне, растерянном мною. Дне, который я позволил у себя забрать. Стало настолько тоскливо, что я решил заболеть.
Громкий кашель рвал грудь, жар сменялся холодом, пот пропитал постель, а перед глазами почему-то плыл образ той девочки на скале. Интересно, как ее зовут?
Утром со мной так и не поговорили. Зато был солидный врач, почему-то не в белом халате, а в костюме, но уколы у него были такие же болючие. Он же перенес меня в медпункт, соединив руку прозрачной ниткой с баночкой на шесте, из которой медленно неведомо куда утекала жидкость. Как оказалось – в меня, но меня попросили больше это не проверять.
Через слабость слышались незнакомые мужские голоса, доносившиеся со двора. Там же собрали всех наших – так гудеть может только общий сбор. Кажется, искали кого-то и даже пытались примерять к их обувке след, отпечатанный на земле. Удачи им в этом – у нас у всех одинаковый размер. Просто кому-то он жмет, а кому-то еще большой. Потом громко сверяли списки, перемежая каждую фамилию тихим: «…не он», – громко пересчитывали по головам и не менее громко и строго спрашивали директрису, нет ли других детей в интернате. Как оказалось, не было. Я ведь не существую. Так что вскоре звуки стихли.
Я не торопился выздоравливать, так что известие, что кто-то очень уважаемый выделит интернату кучу денег, встретил тоже в постели – шептались нянечка и медсестра. Там же, в постели, прочитал свежие новости – из крупных заголовков газеты, которую нянечка пролистывала, сидя напротив.
«Похищенные медведи были найдены в горящей машине». «Синева и синька: пилот совершившего вынужденную посадку частного самолета оказался вусмерть пьян. Сам господин Мистратов винит в крушении молнию с чистого неба и баб».
– Какую только чушь не напишут, – вздохнула нянечка, складывая лист пополам.
«Визит принцессы… кто оплатит….» – мазнул я взглядом по очередному заголовку и равнодушно отвернулся к стене. Все равно ни слова правды.
В голове установилась звенящая пустота, без единой мысли и эмоции. Не хотелось есть, не хотелось двигаться. Даже дышать было лень – так хотя бы не кололо в груди сотнями иголок. Мне продолжали что-то вливать, перемежая с уколами и таблетками, а я не хотел выздоравливать. Так продолжалось шесть дней.
Пока ночью не раздался скрип приоткрывшейся двери. Я невольно встрепенулся, сбросив маетный болезненный сон, и настороженно уставился во тьму за дверью. Но тот, кто пришел, уже был внутри. Одним движением он прыгнул мне на грудь, прижимая своим телом, строго глянул в глаза, обнюхал, устроился поудобней и басовито замурчал, чуть прикрыв глаза.
– Машк, – выдавил я, чувствуя, как растекается по телу тепло, а вместе с ним и нежность, признательность, забота с капелькой вины – я тут болею, а он не кормлен.
