– Он чуть не сбежал из города, – осторожно добавил он.
– Мог бы просто извиниться, – пожал я плечами.
– После всего, что я слышал о тебе и интернате, мне понятен его страх.
– Что вы слышали? – без особого интереса спросил, рассматривая суету возле перрона.
– Ты заставлял платить за право жить, – сказал Николай.
– Неправда. Я предлагал интересный и веселый день за небольшую плату.
– А те, кто не платил?
– Жили, как и раньше. Только вскоре они считали свою обычную жизнь наказанием. – Я развернулся к дядьке, излагая без всякого чувства вины.
– Тем не менее тебя боятся даже друзья.
– Я этого не хотел.
– Неужели тебе не интересно, почему так вышло?
– Нет.
После короткого ответа лицо дядьки стало очень тревожным, он отчего-то потрогал мой лоб и даже слегка потряс за плечо.
– Максим, тебе действительно все равно?
Я посмотрел на свою руку, повернул вверх запястьем и, как и полтора года назад, не обнаружил возле кожи ни единой звездочки. Исчезли, пропали, а вместе с ними – словно выгорело все внутри. Или выгорело раньше? Уже не важно. Там, под нагаром от поступков, которые не хотел, но совершал, под пеплом ожиданий, не переживших чужое равнодушие, жило понимание, что лучше не делать, не касаться, не трогать, чтобы не разочароваться вновь.
– У него есть работа, вы станете отцом, а я извинюсь за чужую ошибку. Все будет хорошо.
– Забудь временно о Толике, – беспокойно пробормотал дядька. – Скажи, твое любопытство – куда оно ушло?
– Оно осталось при мне, – с удивлением посмотрел я на него.
– Так, подожди. Вон, видишь, стоит Валентин. У него татуировка на груди, вершина которой краешком выходит на шею.
И действительно, если присмотреться, можно заметить небольшой флажок на мачте, видимо, корабля, слегка показывающийся из отворота футболки.
– Что это должно значить?
– Почему ты не бежишь к нему, смотреть, какова татуировка целиком?! – словно от боли, простонал дядя Коля, запустив руку в собственные волосы.
– Наверное, корабль, – пожал я плечами, равнодушно глянув на футболку, скрывающую узор.
– Очень плохо, – тихо добавил он. – Но, надеюсь, пока не поздно. Попробуй сходить в зоопарк или цирк.
– Вот уж нет, – прикрыл я глаза.
– В театр? На детское представление! Там весело и очень интересно.
– Дядя Коля, я организовывал приезд театров несколько раз, – терпеливо отозвался, не открывая глаз.
– Бывают разные театры, и если тебе не понравился…
– Первый из них собрался уехать сразу же, как узнал, что не будет телевидения. Я выгреб почти все свои деньги, чтобы они остались хотя бы на десять минут. Всем очень понравилось. Вторая команда приехала пьяной и затребовала место для ночлега, третья…
– Тогда кино, а?
– Зачем? – глянул в его строну, чуть приподняв веки.
– Чтобы вернуть тебе тебя, – с неприкрытой заботой смотрел на меня добрый прищур серых глаз. – Ты должен научиться быть любопытным снова! Хотя бы пробуй мороженое в других городах!
– Состав один, наше все равно самое вкусное.
– А вдруг где-то есть вкуснее? – подначил он, подмигнув. – Ведь в другом месте и вода – другая. А сахар, а? Вдруг кто-то использует индийский тростниковый сахар? Ты ведь такое точно не пробовал! Пойми, одаренному нельзя идти против собственной сути, это гибель души. Ты должен быть любопытным! Ты даже не видишь, как изменился. Я думал, ты просто устал…
– Я очень устал, – согласно качнул головой, вновь закрыв глаза. – Но я высплюсь, и все снова станет хорошо…
С тех пор я не спал вторые сутки.
Это давалось легко – стоило пропустить через тело силу, и усталость уступала, прячась возле затылка ноющей болью, терпимой и привычной. Не в первый раз, в самом деле – дела не хотели двигаться вперед, пока я спал, а планы так и вовсе норовили рухнуть, стоило дать себе пару часов отдыха. За всем нужен присмотр, особенно в эти странные дни, когда прошлое уже ушло, а будущее еще не наступило.
Утро порадовало лучами солнца, все-таки пробившимися сквозь серую пелену неба, а ближе к полудню налетел сильный ветер, утащивший грозовые облака на восток. Так что с автобуса мы сошли снова в лето, а не в раннюю весну. Только расплывающаяся под каждым шагом земля напоминала о непогоде, но тут вмешался дядя Валя, своей силой проторив нам удобный путь – метр шириной, без единой травинки и капли воды.
– Это сложно? – ковырнул я твердый грунт острым мыском ботинка. Поверхность приятно пружинила под ногами.
– Кому как, – пожал он плечами, с видимым удовольствием вступая на ровную поверхность.
– И что надо делать? – не успокоился я и лег прямо на землю, пробуя поцарапать ее, чуть шершавую, и даже одолеть ее питьевой водой из бутылки.
– Долго учиться, – решил он ускользнуть от ответа.
– А если самую суть? – Тропинка на вкус оказалась точь-в-точь как нос у кота.
– Надо пропустить силу, направив клином, и поддерживать…
– Вот так?
– М-мать! – прыгнул он прямо в кусты.
– Где? – завертел я головой и никого не заметил. – А там что? – обратился я к поломанному кусту шиповника.
– Сейчас выберусь – расскажу, – рассерженно запыхтело в ответ.
Резко захотелось кушать. Тревожный признак.
– У нас договор! – деловым тоном напомнил я, переползая на всякий случай к веткам на противоположной стороне тропинки.
– Пункт шесть-двенадцать, нападение нанимателя на защитника. – Из кустов показались ноги, а затем и весь дядька целиком.
– Я его вычеркнул, он мне сразу не понравился.
– Нельзя вычеркивать предложения с бланка! – Валентин оглянулся, явно пытаясь меня отыскать. – Ладно, проехали. Вылезай.
– Не хочу.
– Почему это еще? – нахмурился он.
– Тут крыжовник.
– Тогда двигайся, я к тебе, – закряхтел дядька по-старчески, отряхнул брюки и полез на мой голос. – Кстати, не думал о военной службе?
– Думал, конечно, – протянул я ему горсть ягод в знак примирения и помог разместиться на расстеленном на земле пиджаке – все равно уже выкидывать; брюки-то уцелели, а верх весь намок и испачкался.
– У нас здорово, и ребята интересные.
– Буду делать свою военную службу – найму, – согласился я, лопая кисло-сладкие желтоватые плоды.
– А? – захлопал дядька глазами, не донеся ягоду до рта.
– Будешь мне служить?
– Я имел в виду, ты к нам…
