Лекарь оказался родом из Вестфалии
[55]
. Где это находится, я понятия не имел. Ясно, что в Европе, по языку понятно, что в Германии, а дальше… Впрочем, я и не испытывал желания выяснять подробности. Мы странно встретились, да и то случайно, и, скорее всего, в последний раз. Даже если выживем оба, то навряд ли нам суждено встретиться. Фамилию его я с грехом пополам разобрал – Бомелиус. С именем возился гораздо дольше. Элизо… Элизиа… короче, Екклесиаст какой-то.
– Здесь мне все звать Елисей, – сообщил он, сжалившись над моими отчаянными потугами.
– Вот это по-нашему, по-бразильски, – одобрил я и на прощание посоветовал: – Завтра отсидишься где-нибудь в каменном подвале, но только чтобы у него был второй ход наружу, иначе задохнешься.
– Твой я благодарить, – начал было он, но я нетерпеливо отмахнулся, тем более что заметил впереди одинокого всадника, направляющегося в нашу сторону, и всадником этим был… Борис Годунов.
Увидев меня, он не выразил особого удивления и даже не показал, что мы с ним знакомы. Зато лекарю он очень обрадовался и тут же принялся выспрашивать его, куда делся некто Андрей Линсей
[56]
.
Толстячок в ответ виновато пожимал плечами, затем, присмотревшись к лицу Бориса, вдруг властно схватил его за руку и замер, закрыв глаза. Годунов хотел вырваться, но вестфалец оказался на удивление цепок.
– Это хороший лекарь, – негромко сказал я. – Во всяком случае, он знает, что такое пульс, и умеет его проверять.
Борис с любопытством покосился на меня, но не проронил ни слова, однако вырываться перестал.
– Пульс нихт, – трагично сообщил мне Бомелиус.
– Совсем нихт? – удивился я.
Странно. На покойника Годунов не походил. Скорее уж напротив. Судя по яркому румянцу на щеках, он больше напоминал человека, активно радующегося жизни.
– Кровь пускать, – выдал дополнительную информацию Елисей. – Есть трава. Ты приходить – я лечить. На закате, – уточнил он.
– Наверное, ему нужно время, чтобы приготовить настой, – предположил я вслух.
– Настой, отвар, питье, – закивал обрадованный Бомелиус.
– Приду, – заверил его Годунов. – Вот отстою вечерню в Успенском соборе, помолюсь, чтоб здоровья господь даровал, и приду.
И лекарь, еще раз рассыпавшись в благодарностях за помощь, из которых я все равно ничего не понял, поспешил удалиться, на прощание еще раз напомнив Борису:
– На закате мы ждать.
Мы разъехались. Я почти миновал Кремль, оставив за спиной длинный ряд приказов, и уже свернул вправо в сторону ворот Константино-Еленинской башни – через Фроловские
[57]
было ближе, но там проезд на лошади запрещался. Справа показалось подворье Угрешского монастыря с небольшим аккуратным куполом церкви митрополита Петра, но тут я остановился. Только сейчас до меня дошло, что Годунов не просто так сказал про Успенский собор. Он говорил, а сам пристально смотрел на меня, и только такой лопух, как я, мог не понять столь явного намека.
Бом-м, мерно ударил большой колокол, и тут же отовсюду, словно эхо, понеслось – бом-м, бом-м, бом-м, бом-м. В церквях извещали прихожан о начале вечерни.
Я развернул коня и направился к Ивановской площади. Привязывая его, отметил, что желающих помолиться собирается изрядно. Как ни торопился, но не забыл, скинул шапку и почти автоматически сложил два пальца, как учили, – указательный прямо, средний чуть согнут, чтоб выглядел покороче своего собрата. Это я освоил уже здесь и, между прочим, именно в Успенском соборе, на одной из проповедей старенького священника, напомнившего между делом прихожанам, что персты олицетворяют две ипостаси Христа – божественную и земную, и не может божественная, идущая первой, быть меньше земной. И те, кто забывает сгибать средний палец, грешат, умаляя славу и величие спасителя.
Им напомнил, а меня научил. Заодно я понял, почему Висковатый на первых порах на меня косился, когда мы молились перед воскресным обедом. Не иначе как подозревал нестойкость в вере.
В самом храме было не так уж много народу – я ожидал больше. Хотя да, тут же вспомнилось мне, сюда может зайти не всякий. Не положено здесь молиться подлому люду, из дворни. Для них даже специальную церквушку построили, возле колокольни Ивана Великого.
Годунова я увидел почти сразу. Помог синий цвет его кафтана. Такие в храме были всего на двух. Борис стоял в левом приделе возле здоровенной иконы, изображающей, скорее всего, Георгия Победоносца. Наверное, его. Во всяком случае, я не знаю в христианстве иных святых, которые бы воевали с драконами.
Он на мгновение скосил глаза в мою сторону и грустно спросил:
– Яко мыслишь, фрязин, подсобит он завтра православному воинству? Меня ведь, егда я прихворнул от той скачки, вместях с прочими оставили добро государево боронить, потому и вопрошаю о стенах – не проломит их татаровье?
– Не проломят, – твердо заверил я его.
– Ну вот и я тако же, – расцвел он в улыбке. – А покамест никому не нужон, решил лекаря сыскать, а то чтой-то вовсе худо в грудях, молотится, спасу нет, – пожаловался он. – Хорошо, что ты мне попался на глаза. Андрейка-то человек испытанный, и государя не раз лечил, а с ентим опаска. Но коль ты сказываешь, что он хорош, то я к нему зайду.
С минуту мы молчали, внимая глуховатому голосу священника, читавшему какую-то загадочную молитву. Загадочную для меня, поскольку, став относительно хорошо ориентироваться в бытовом русском языке шестнадцатого века, я по-прежнему ничегошеньки не понимал в церковнославянском.
Даже странно, что наша православная церковь с упрямым постоянством осуществляет богослужения с таким обилием архаизмов. Думается, что подавляющее большинство прихожан тоже понимали священника пускай и не так, как я, но все равно с пятое на десятое. Или в молитвах ничего нельзя менять? А как же тогда Библия? Я ведь ее читал в юности, и там все изложено вполне разборчиво. Впрочем, им виднее, да и какая мне, собственно говоря, разница. Вот если бы тут был Андрюха Апостол, то уж он… Кстати, почему бы, воспользовавшись случаем, не спросить о нем у нынешнего, так сказать, хозяина, а то когда еще представится столь удобная возможность. О нем, а заодно и о…
– Как там поживает мой холоп? – осведомился я. – Здрав ли? Да и прочие как – сестрица твоя и… остальные?
