Годунов быстро огляделся по сторонам – рядом никого не было.
– У… Григория Лукьяновича есть, – шепнул он и полюбопытствовал: – Али ты того не ведаешь?
– Не все мне дано, говорил ведь, – напомнил я и снова устремился вперед: – Не все, но многое. Имя нареченной супруги я считай, что ведаю, да вот…
– Кто? – выпалил Годунов.
Ох, что-то ты взволнованным выглядишь, дружок. Чересчур взволнованным. Отчего бы это? Или «интерес» не только у твоего тестя, но и у тебя самого? Хотя да, ты же с ним теперь в одной команде. Иначе и быть не может. Хочешь не хочешь, но все равно заодно. На одну с ним доску тебе вставать противно, вот и держишь приличную дистанцию, чтоб не замараться да чтоб одежонка запахами нехорошими не пропиталась – уж больно дурно смердит в пыточной, а у людской крови дух нехороший. Упаси бог, почует кто. Но стоишь ты, милый, рядышком, потому как деваться тебе некуда.
– Я же сказал, почти ведаю, – напомнил я. – Не прояснилось еще оно полностью. Первую буковку доподлинно назвать могу – «мыслете», – вовремя вспомнил я старинную азбуку. – И далее ясно вижу – «аз» стоит. И третья видна – «рцы».
– Мар… – задумчиво произнес Годунов. – Марфа? – И с надеждой уставился на меня – вдруг в голове прояснится до конца и я выдам имя полностью.
Ага! Чичас! Прямо так и разбежался. Ты – хлопец себе на уме, но и я тоже. Скажи имя, и ты спокойно вздохнешь, а на мою просьбу махнешь рукой, потому как хлопотно и ни к чему, ибо свое все равно уже с тобой и никуда не денется.
– Может, и Марфа, – согласился я. – А может, и Мария… Долгорукая.
– Такой я вовсе там не видел. Да и брат мой двухродный Дмитрий сказал бы. Он у государя в постельничих, так что все ведает.
– А он и не мог сказать, – пояснил я. – Видение недавно было, а в нем узрел я возок, подъезжающий к слободе. И дева оттуда выходит. Ликом бела яко снег… – И пошел-поехал живописать красу ненаглядную.
С вдохновением излагал. Ничего не забыл – ни ресниц стрельчатых, ни очей васильковых с поволокою томной… Но не приукрашивал – чего не было, того не было. Да и не мог я приукрасить. Некуда. А закончил описание видения еще одной девой – другой, что в какой-то светлице у окошка сиживала. Грустная такая. Но тут фантазию в ход я пускать побоялся – вдруг не угадаю.
– И голос сверху услыхал: «Аз есмь невеста государева Мар…», а дальше не разобрал, да к тому ж и не понял, какая из них.
– Князев Долгоруких, стало быть… – протянул Борис. – Ох как жаль, что ты имечко не разобрал. А не повторили тебе опосля еще разок, а? Может, ты запамятовал?
– Он дважды не повторяет, – произнес я торжественно, но Годунов тут же толкнул меня локтем в бок.
– Куда шумишь, фрязин! – прошептал Борис, укоризненно заметив: – Чай, церква, божье место. Тута токмо шепотом говорить надобно, да и то назад поначалу оглянуться да по бокам осмотреться. Оно хошь и не зазорно в божьем храме опричнику рядом с земщиной стоять, такого и государь воспретить не осмелился, ан опаску иметь надобно. Ты сам-то не осерчал на меня тамо, под Серпуховом, когда я тебе знак подал? – спросил он озабоченно.
– Да нет, понял я все. Только какая ж я земщина? Али ты забыл, что я иноземец?
– Помню, фрязин, помню. Но и про то, что ты ныне у Воротынского на подворье проживаешь, тоже не забываю. А он хошь и прощен ныне государем, да не до конца. И более того, мыслю я, что ковы кто-то на князя сего строит. Кто – не ведаю, а ты бы поостерегся да съехал оттуда.
– А то, что он на свадебке твоей гулял, каково? – вспомнил я пир горой.
– Тут иное. Соседа не пригласить – обида кровная. К тому ж Григорий Лукьяныч с самим государем о том говорил, совета испрашивал. Опять же и я в ту пору в опричнине не был. Так оно и получается одно к одному. У тебя же совсем иное. Тут через тебя лесенку на князя перекинуть, и готов умысел на изменные дела.
– Чего?! – вытаращил я глаза. – Ты в своем уме, Борис Федорович?! Какая лесенка?! Какой умысел?!
– А такой. Приехал ты на Русь, как сам сказывал, о прошлое лето, еще пред распутицей, так? – начал он загибать пальцы.
– Так, – кивнул я.
– Но вот закавыка, – вздохнул он. – Ежели ты по купеческому делу, то где твой товар? Тати отобрали? Пускай. А почто доселе ни мехов не прикупил, ни пеньки, ни медку, ни воску, да вовсе ничего, это каково? Серебра нет? Тати отняли? Пускай. А на что кормишься, на что живешь? Купцы в долг дают? Они просто так не дадут. Какая у них выгода голь перекатную подкармливать?
– У меня там, – я неопределенно мотнул головой, – много всего. Знали они об этом. И давали не просто так, под резу немалую. А за товаром я в Кострому поехал, да не вышло.
– Не за товаром – с товаром, – коротко поправил Борис. – И выходит, что потянулась ниточка, с одной стороны от царева изменника дьяка Висковатого, с другой от бывшего в опале князя Воротынского. А кто посередке? Ты, фрязин, там стоишь. Сам мне сказывал, что на Руси хотел бы остаться, а к государю за этим поклониться не торопишься. Почто таишься? Опаску имеешь? Какую? Да один твой тайный вывоз сынка Висковатого дыбой припахивает. О прочем можно и вовсе не сказывать.
– Жалко дите неповинное стало, – буркнул я. – Какая тут измена?
– Сына изменщика государева от праведного гнева укрывать – вот какая, – наставительно заметил Годунов. – Но пусть так. Тут жалостью можно оправдаться. А псковские дела чем пояснишь?
Я вздрогнул. Вон, оказывается, когда за мной слежку учинили. Скорее всего, с того самого времени, когда я только-только у Воротынского поселился. Учинили и помалкивали, факты собирали. Хотя, с другой стороны, какие там у меня дела-то? Сугубо личные.
– Ну да, за деньгой катался, – почти сочувственно кивнул Борис и тут же с приторной нежностью: – А почто про грамотку умалчиваешь, коя тебе от Воротынского дадена?
Я снова хотел пояснить, что и тут личное, но Годунов наседал, как умелый фехтовальщик, небрежно делая выпад за выпадом, и я понял – не отбиться. Тем более он выдавал такое, что тут хоть плачь, хоть смейся.
– А то, что как раз в ту пору из-под Ревеля два немца, Таубе и Краузе, кои в царевой опричнине были и жили себе, горя не ведая, вдруг к ворогам нашим переметнулись, это как? И ты в тех краях… А железа, что во Пскове объявилась? И сызнова с тобой все увязывается. Вот тебе и новые нити. Это сколь их уже?
Глаза его смотрели на меня уже совсем иначе, чем какую-то минуту назад. Недобро смотрели. И прищур черных зрачков, как дуло пищали-ручницы. Вот-вот вырвется оттуда вместе с огнем и дымом увесистая пуля, угодив мне в лоб. И холодком откуда-то повеяло, да не простым – с запашком. И так явственно, словно я вновь оказался в «гостях» у Митрошки Рябого, вот только кровь теперь прольют не Посвиста – мою.
«Неужто все?! – думаю. – Вот тебе и Годунов! Вот тебе и повидался со старым знакомым!»
А что теперь делать? Бежать? Куда? Нынче Москва, как подводная лодка, – вокруг море врагов, а до спасительного берега столько, что отсюда и не видать. Да и где он, спасительный берег? В какой стороне?
