Великий писатель не считал, сколько раз ему довелось поставить автограф на своих книгах в первый же день своего пребывания в этом старинном купеческом городе, но правая его рука к вечеру изрядно устала. Впрочем, это была приятная усталость.
Не удержавшись – любопытство у него было в крови, – Дюма чуть погодя, на званом ужине, устроенном губернатором в честь именитого французского романиста, полюбопытствовал, какая из наград за что получена. Казалось, Муравьев только и ждал этого, принявшись охотно пояснять, что первым и самым дорогим его сердцу изо всех орденов – Святой Анны 4-й степени – он был удостоен за Бородинское сражение. Далее, ежели в порядке строгой очередности, был не орден, а золотая шпага, врученная ему за храбрость при взятии Вязьмы, ну а остальными – прусским орденом «За заслуги», Кульмским крестом, баварским орденом Максимилиана и австрийским – Леопольда, его удостоили за участие в заграничных походах русской армии…
Правда, на иные вопросы писателя – об участии в декабрьском восстании – генерал-майор рассказывал неохотно, ссылаясь на забывчивость и всякий раз норовя перескочить на излюбленную тему фронтовой молодости. Впрочем, вопросы в основном задавали Александру Дюма; весь цвет нижегородского дворянства и купечества толпился в залах губернаторского дома и жужжал, как один большой встревоженный улей. На скромную персону спутника великого литератора, художника Жана-Пьера Муанэ, сопровождавшего в течение всей поездки Дюма, никто не обращал ни малейшего внимания, на что тот, собственно, ничуть не обижался. Спустя час Муанэ и вовсе, воспользовавшись благовидным предлогом, незамеченно покинул губернаторскую резиденцию, дабы полюбоваться и запечатлеть дивный вид с волжского откоса. Зато именитый писатель едва успевал отвечать, снисходительно даря добродушные улыбки окружающим, восхищенно взирающим на него. Комфортная атмосфера всеобщего почитания вполне его устраивала. А под конец он и вовсе вызвал всеобщий восторг, заявив, что путешествие по России стало одним из лучших за всю его жизнь и он непременно напишет об этом в своих путевых заметках, кои собирается опубликовать сразу по возвращении в Париж.
Дюма не погрешил душой – он и впрямь пребывал в восторге от радушного приема. А кроме того, совершенно не было необходимости пытаться изъясняться на русском языке, поскольку большинство присутствующих весьма сносно говорили по-французски, а сам губернатор, правда, позже, оставшись наедине с литератором и плотно прикрыв двери в комнату, где они находились, позволил себе даже негромко напеть первый куплет «Марсельезы». Довольно улыбаясь, Дюма незамедлительно подхватил, и припев они исполняли уже дуэтом.
А на следующий день был назначен бал, на который местная знать явилась во всем своем великолепии. Распорядитель не поскупился: зал дворянского собрания был залит светом. Одно плохо – августовский вечер и без того выдался теплым, а от обилия свечей было еще жарче. Распахнутые настежь окна не помогали – из-за прошедшего днем дождя от земли парило, и присутствующие на балу то и дело вытирали пот со лба надушенными платочками.
Состоялся и сюрприз, обещанный губернатором французскому писателю. Зрачки ярких голубых глаз знаменитого литератора удивленно расширились, когда Муравьев подвел к нему пожилую чету и, загадочно улыбаясь, представил их:
– Вот-с, как и обещано, извольте лицезреть воочию героев своего романа «Учитель фехтования», коим, наряду с прочими вашими произведениями, зачитывалась вся Россия. Итак, честь имею представить: граф Иван Александрович Анненков с супругой. Правда, она уже давным-давно не Аннет Девалье, а Полина Егоровна Анненкова.
– Не может быть, – изумленно прошептал Дюма, потрясенно уставившись на пожилую чету. – Как, каким образом?! Неужели… государь специально отпустил вас из Сибири, чтобы вы могли повидаться со мной?
Губернатор сконфуженно крякнул, а граф, криво ухмыльнувшись, пояснил:
– Все объясняется гораздо проще – я отбыл срок ссылки и переехал сюда, ибо проживание в Москве и Санкт-Петербурге мне запрещено.
Оживленная беседа господина Дюма с героями своего романа длилась довольно-таки долго. Точнее, с одним из героев – Иваном Николаевичем, говорившим с ленцой, изрядно растягивая слова и поминутно оглядываясь на остальных – смотрят ли, восхищаются ли и как сильно. Полина Егоровна встряла лишь раз, когда знаменитый литератор принялся выпытывать, насколько верно он отобразил все ее мытарства в дороге. Смущенно потупившись, она и тут поначалу не желала отвечать, но Дюма оказался настойчив, и она решилась сделать замечание:
– Вы в своем романе, сударь, сказывали, будто меня всю дорогу сопровождала целая стая волков, но на самом деле я во все время моего пути в Сибирь видела только одного волка. Да и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами.
К концу вечера Муравьев с заговорщицким видом усадил дорогого гостя в карету и что-то сказал кучеру. Карета направилась в сторону кремля, к Благовещенской площади. Французский романист, удивившись, что едут они отнюдь не в направлении дома, где он остановился, вопросительно посмотрел на губернатора, и тот охотно пояснил:
– Не извольте беспокоиться, господин Дюма. Вы тут давеча жаловались, что зачастую заняты поиском любопытных тем для своего творчества, так я решил вам поспособствовать. Поверьте, прелюбопытнейшая история. А в качестве подтверждения продемонстрирую вам некую вещицу, которая случайно попала мне в руки во время моего пребывания в Париже и ныне находится у меня в покоях.
Писатель машинально кивнул, изобразив на лице любопытство, хотя мысли его были далеко. Он продолжал размышлять, не надо ли в переиздании своей книги «Учитель фехтования» вкратце добавить рассказ о злоключениях молодой четы в страшно далекой Сибири с ее ужасными морозами, мрачными каторжными рудниками и сырыми каменными тюрьмами. Он даже, не удержавшись, принялся расспрашивать губернатора о тех тяготах и лишениях, кои довелось испытать на каторге ему самому, кавалергарду Ивану Анненкову да и прочим борцам за свободу.
Муравьев вздохнул, снисходительно глядя на великого писателя, и, в свою очередь, призадумался, не зная, что ответить. Лгать не хотелось, а если рассказать правду о том, как они жили в Сибири, ореол страдальцев за народную свободу неминуемо рассыпался бы в прах.
– Это ведь было ужасно! Каторжный труд, полное отсутствие женщин, скверное питание, лютые морозы… – перечислял Дюма.
Муравьев хмыкнул, но спохватился и согласно кивнул, подтвердив:
– Да, да. С морозами вы, батюшка, в самую точку угодили-с, имело место. Да и с дамами тоже скверно дела обстояли – все верно.
И ему припомнилось, как, будучи в самой ссылке, в Чите, кое-кто из мятежников в связи с отсутствием женщин (сидели-то в Петровском каземате) принялся совращать мальчишек к противоестественной связи. Более того, штабс-капитан Дмитрий Щепин-Ростовский, обвиненный помимо заговора в нанесении тяжких ран генералам Шеншину и Фридрихсу, полковнику Хвощинскому и еще двоим, совратил своего сокамерника бывшего поручика лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Панова. Мало того, из ревности, дабы его возлюбленным никто не смог попользоваться, он самолично запирал на ночь его камеру, чего не делали даже тюремщики.
