Первый – это по времени. Попади он в суровые 30-е или 40-е, и ему вполне хватило бы пары фраз, произнесенных на немецком, чтобы бдительный НКВД сцапал его в свои сети, а далее подлый немецкий шпион был бы мгновенно приставлен к выщербленной от многочисленных выстрелов кирпичной стенке.
Впрочем, во времена СССР его в любом случае ждала незавидная участь. Но в 90-х годах прошлого столетия великая держава рухнула. Беспорядки на улицах, очереди за любым товаром, бандитские группировки и полная растерянность ошалевшего населения – все это позволило сподвижнику Барбароссы в первые дни своего пребывания в будущем раствориться в хаосе перестроечных будней.
Но все равно Райнальду фон Дасселю пришлось нелегко. Уже на третий день он, ошарашенный и усталый, падая в голодный обморок, толкнул плечом какого-то крепкого парня в кожаной курке. Это был бригадир уралмашевских по кличке Саша-Сало. Саша потребовал от наглеца извинений, но гордый архиепископ молчал. Вот тогда и ухнули гордеца сзади по голове тяжелым обломком трубы подельники Саши-Сало. Вывезли потомка германского знатного рода на городскую свалку, и там ему, окровавленному, находящемуся без сознания, отрезали огромным широким ножом язык и бросили подыхать в какой-то ров. И это было второе везение фон Дасселя, потому что в России чаще лучше молчать, чем говорить, а в том положении, в котором оказался архиепископ Кельна, – и подавно. Рыцарь чудом выжил и даже какое-то время лежал в захолустной районной больнице, изумленно оглядываясь по сторонам, вслушиваясь в странную гортанную северную речь и разглядывая удивительных представителей неведомой ему страны. Потом он бежал из больницы, чтобы опять оказаться в городе, а там вдруг встретить на одной из улиц Сашу-Сало, который куда-то спешил по своим важным бандитским делам вместе со стайкой таких же крепких круглоголовых мужичков, как и он.
Райнальд фон Дассель больше никогда не раздумывал ни секунды – еще в больнице он четко понял, что в этой странной холодной стране с сумасшедшим населением всегда нужно бить первым и никогда не жалеть о содеянном.
Фон Дассель быстро подошел к своему старому знакомому и коротким быстрым движением воткнул свой палец глубоко в глаз бандитскому бригадиру. Саша-Сало громко заорал и закрутился волчком, прижимая ладони к тому месту, где еще недавно у него был глаз.
А дальше фон Дассель начал делать то, что однажды ему уже удалось сотворить в далекой Венеции на улице Merceria. Он крутился на месте, встречаясь все с новыми и новыми бойцами банды Саши-Сало, и его жестокость, смешанная с пугающим хладнокровием были заложниками его побед в каждой из схваток. Двое качков из бригады Саши-Сало скончались на месте, а третий отдал богу душу (а скорее, судя по своим поганым делам, черту) по пути в больницу. Увечья средней тяжести и мелкие травмы и вовсе исчислялись двузначным числом.
Архиепископ, конечно, не знал, что в момент драки ему свезло вторично, ибо ствол был только у одного из пятерых – у бригадира, которого Райнальд уложил на землю первым, попутно отняв пистолет. Стрелять архиепископ не мог, ибо понятия не имел, как это делается, но оказалось, что рукоять Макарова сама по себе является весьма смертоносным оружием, и три проломленных черепа стали надежным тому доказательством.
За учиненное побоище и смертоубийство средневековый архиепископ фон Дассель был скручен подоспевшим нарядом патрульно-постовой службы и водворен в обезьянник районного отделения милиции. Милиционеры достаточно быстро выяснили, что задержанный – немой и, скорее всего, бомж, поэтому взять с него было нечего.
Представ перед следователем, фон Дассель продолжал хранить гордое молчание, и единственное, что тот смог вписать в протокол допроса, – это слово «Немой» и большую латинскую букву Z, решительно перечеркивающую, собственно, весь бланк допроса. Но даже такой протокол задержанный подписывать наотрез отказался.
Когда Райнальд вошел в камеру, все ее обитатели дружно сморщились – уж очень от него разило, – а архиепископ, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, молча прошел на свободное место и уселся на панцирную сетку койки.
– Совсем вертухаи нюх потеряли, – сердито проворчал старший камеры вор в законе Кудрявый, прозванный так за свою раннюю лысину, и велел Сынку: – Разберись.
Тот, пройдя к двери, принялся неистово дубасить кулаком по железу. Квадратное окошко со скрипом отворилось.
– На хрена нам вторая параша! – заорал Сынок. – Что, помыть мужика было трудно?!
– А он сам отказался, – отрезал вертухай.
– А чего ты нам, честным бродягам, фуфлыжника такого подсунул? Ты на лепень его погляди – лохмотья сплошные. На какой помойке его взяли?
– Это не фуфлыжник, – возразил вертухай. – Он трех парней у Саши-Сало наповал уложил, а его самого с пушкой повязали.
– Подумаешь, – протянул Кудрявый. – С пушкой можно и десяток положить.
– Можно, – согласился словоохотливый вертухай, – только он волыну у одного из парней отнял и ни одного выстрела не сделал, так их завалил, голыми руками. А пистолет исключительно как ударный инструмент использовал. Да еще прошлой ночью побоище в изоляторе устроил. Там к нему тоже трое подвалили, права качать стали.
– Ну и что?
– А он ухитрился доску от нар отодрать и давай их гонять. Еле угомонили. В больничке они сейчас все, вот тебе и что. Его и сюда-то везти – еле-еле в автозак засунули. Так что гляди, Кудрявый, поосторожнее, когда прописывать станете. – И с лязгом захлопнул окошко.
– Во как, – удивленно присвистнул старый вор и недоуменно уставился на новичка, гадая, что за ком с бугра угодил к ним в хату. Положить троих голыми руками…. Такое дорогого стоит. Да и доску отодрать от нар – это ж какую силищу иметь надо. А с виду и не скажешь – бичара бичарой, причем, судя по запаху, весьма опустившийся. Вот, кстати, еще одна загадка: с виду явно не абрек, не чурка, а почему ж тогда не стал мыться? Загадка.
А ларчик просто открывался. Заведенный в моечный зал архиепископ вначале недоумевал, зачем его сюда привели, а когда понял (уж очень часто вертухай повторял слово «мойся», выразительно показывая на душевую кабину), то отказался наотрез. Помнится, совсем недавно, не далее как в начале прошлого года, он уже мылся разок, так куда больше? Что ж теперь, ему каждый месяц, что ли, мыться?
– Такого и прописывать впадлу, – презрительно заметил Музыкант.
– Раз по понятиям положено, значит, придется, – возразил Кудрявый и, глядя на горделиво вскинутую голову Райнальда, уточнил: – Но не сразу. Прыткий уж очень. Может, и не новичок вовсе.
– Как же не новичок, когда не поздоровался, когда в хату вошел, – встрял Сынок.
– Так-то оно так, только… – Кудрявый задумался, решая, как поступить. Опять же и набор статей тоже вызывал невольное почтение. Судя по нему, этому лохматнику корячилось как минимум Три Петра, так бывалые зэки называли срок в пятнадцать лет. Но здесь такой срок получался только при большой удаче, а скорее всего, странному пассажиру светила вышка, стало быть, терять ему, если что, уже было нечего. Поэтому Кудрявый и пришел к благоразумному выводу: не торопиться и для начала подойти к странному новичку с особым бубновым заходом. Однако успеха подсевший поближе к новичку Музыкант не имел – мужик продолжал сопеть и угрюмо отмалчиваться.
