Допрос подходил к концу. Бойе успокоился и мысленно уже готовился тянуть лямку в русском плену. Ему это было не в новинку. Двадцать лет назад, в сентябре 1918 года, на той первой своей войне, он лейтенантом попал в плен к британцам и на свободу вышел в октябре 1919-го, прибавив в весе и научившись сносно говорить по-английски. Здесь, в России, после того, что они натворили в Сталинграде, рассчитывать на подобное не приходилось.
«Главное — остался жив!» — тешил себя Бойе. Выдержка и хладнокровие изменили ему, когда на столе появились сначала дневник под названием «История 134-го пехотного полка, или Борьба немецкого мастера против Советов», а затем потертый пакет с фотографиями.
В это миг он проклял тот день и час, когда тщеславная мысль подтолкнула его взяться за перо, чтобы увековечить победоносный поход полка в «варварскую Россию».
Бойе напряженно следил за каждым жестом капитана. Похоже, тот знал немецкий и, придвинув керосиновую лампу, стал внимательно вчитываться в аккуратный и убористый почерк, которым были исписаны страницы дневника. В тишине блиндажа отчетливо зазвучал голос капитана:
«…Когда я 15 марта 1941 года во Франции, стоя на параде знаменитого полка «Дойчмайстер» во время незабываемого праздника 245-й его годовщины давал клятву, что полк, несомненно, проявит себя в боях с врагом, я тогда не думал, в каких обстоятельствах исполнится моя надежда…
…25 марта начинается погрузка. Последнее прощанье и поезд медленно отходит. Продолжительная дорога по всей Франции. Плодородная почва и безлюдные пространства. Вскоре поезд въехал в пределы Эльзаса. Какие здесь порядок и чистота! Германия! Везде видим работу и веселые лица людей. Какая разница! Это высшая точка! Слышны удары пульса новой эры.
…Проезжаем старую немецкую границу. Мы в Польше. Везде видим евреев. Уже давно пора, чтобы эта страна перешла в порядочные руки империи.
…Начинается весна. После нескольких недель отдыха и обучения в окрестностях Паверке полк продолжает свой путь на восток.
…22 июня полк занимает укрепления, еще одна ночь, и тогда начнется невиданная борьба порядка против беспорядка, культуры против бескультурья, хорошего против плохого. Как мы благодарны фюреру, что он вовремя заметил опасность и неожиданно ударит. Еще только одна ночь!
…За рекой Буг стоит враг. Стрелки часов медленно движутся. Небо розовеет. Три пятнадцать! Ударила наша артиллерия. Огонь ведется из сотен стволов. Передовые группы бросаются в лодки и переправляются через Буг. Бой начался! Неожиданный удар удался — другой берег наш! Звучат выстрелы. Здесь горит дом, там соломенный стог. Первое сопротивление сломлено. Теперь вперед, дальше!..»
Здесь капитан прервал чтение, поднял голову и тяжелым взглядом посмотрел на пленного. Бойе поежился и заелозил на табурете. Но Федоров не замечал его суетливых движений и бегающих глаз. В эти мгновения он был там, в далеком и трагическом июне 1941-го…
Через распахнутое окно кабинета легкий утренний ветерок доносил опьяняющий запах увядающей сирени и сладковатый дымок со стороны Брестской крепости. Дежурные смены поваров поднялись на ноги еще до рассвета и растапливали походные кухни, чтобы приготовить ранний завтрак для последних рот, отправлявшихся в летние лагеря. Перед ним, тогда еще оперуполномоченным особого отдела лейтенантом Густавом Федоровым, сидели трое. За их плечами грозной тенью нависал часовой.
Шел второй час допроса, но пока ясности в отношении подозрительной троицы, задержанной патрулем неподалеку от северных ворот крепости, у него не было. Командир группы, нагловатый старлей, вел себя вызывающе и продолжал утверждать, что они из штаба дивизии. Наличие рации в вещмешке сержанта он объяснял спецзаданием, которое получил на учения, и наотрез отказывался назвать причину появления группы у стен крепости. Это не убедило Федорова, и тогда рассвирепевший старлей начал грозить самыми суровыми карами. Проверить и подтвердить его информацию в штабе или особом отделе дивизии у Густава не было возможности. Старый армейский телефон безжизненно молчал — опять где-то на линии произошел обрыв.
Федоров ломал голову, как поступить с задержанными. Отпустить их, не убедившись, что это свои, а не гитлеровские лазутчики, которые в последние две недели не давали покоя, было бы непростительной ошибкой; тут попахивало трибуналом. Продолжать и дальше удерживать разведгруппу штаба дивизии, значит поставить под угрозу срыва план предстоящего учения. Медлить было нельзя, и он послал в крепость посыльного в надежде, что хоть там работает связь.
Не успели еще стихнуть шаги сержанта-пограничника, как тот снова появился на пороге. На нем не было лица. В глазах стоял ужас. Леденящий холод окатил Федорова. Недобрые предчувствия скорой войны, слухи о которой в последние дни упорно бродили среди солдат и офицеров, ожили в нем с прежней силой. Он подался к окну.
Во дворе суматошно метались размытые тени и раздавались тревожные крики. Со стороны Брестской крепости доносился выворачивающий душу надрывный вой сирен. Сердце Федорова сжалось от предчувствия страшной и неотвратимой беды. Он задрал голову и помертвел: небо сплошь усеяли хищные силуэты наплывавшей с запада армады самолетов.
Первый робкий луч солнца скользнул над горизонтом, и через мгновение небо полыхнуло сотнями зловещих багрово-красных огней. Грозный нарастающий гул авиационных моторов плющил и гнул к земле. Это была война!
В следующее мгновение яркая вспышка разорвала во дворе предрассветный полумрак. Пол ушел из-под ног. Чернильница жалобно задребезжала и лягушкой поскакала по столу. Потолок и стены угрожающе затрещали. Взрывная волна вышибла стекла и опрокинула Федорова на пол.
Сотни снарядов и авиабомб обрушились на Брестскую крепость и погранзаставу. Рушились и горели дома командного состава и казармы. Под обломками гибли жены и дети офицеров. Огненный смерч сметал все на своем пути. В зареве пожаров поблекло утреннее солнце…
Капитан Федоров тряхнул головой, чтобы освободиться от жутких воспоминаний о тех первых днях войны, и снова склонился над дневником. Его автор со скрупулезностью аптекаря день за днем описывал путь 134-го пехотного полка «Дойчмайстер» по советской земле. Постепенно тон записей становился все более нервным и раздражительным.
В ноябре 1941 года автор писал:
«Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах квартиру приходится завоевывать с оружием. Начались дожди. Мы застреваем по колено в грязи. Машины и повозки безнадежно вязнут или скатываются на обочину. Днем и ночью слышны крики и ругань…»
Далее он продолжал:
«Все мы удивлены, как выглядит Россия. У многих пропала надежда на хлебный рай на Украине. Мы возмущенны тем, что увидели в этом «раю» Советов. Полное бездорожье. Крытые соломой глиняные домишки с маленькими окошками. Кроме полуразрушенной халупы, пары курей и одной свиньи крестьянин ничего не имеет. И это называется рай Советов?!..»
Тем большее недоумение вызывало у автора растущее сопротивление войск Красной армии и отчаянные ночные атаки окруженцев. Они, русские, не желали сдаваться и не хотели подчиняться «новому» фашистскому порядку, так милому его сердцу. Порядку, в котором его идол и властелин Гитлер отводил этим недочеловекам — славянам и евреям — лишь одно место — за колючей проволокой лагерей смерти.
