В 1929 году Сосновскому поручили возглавить контрразведку в полномочном представительстве Белорусского военного округа, а позже в Центрально-Черноземной области.
С 1934 году он продолжил работу на ответственных должностях в центральном аппарате в Москве, а потом в Саратове.
На всех этих участках Игнатия Игнатьевича отличали высокий профессионализм в работе и уважительное отношение к соратникам, о чем свидетельствовали его оперативно-служебные характеристики. В них отмечалось, что Сосновский «образцовый оперативник и серьезный руководитель… Прекрасно знает работу с агентурой, особенно по линии шпионажа… Политически развит и по личным качествам весьма способный… Хороший товарищ и примерный большевик…»
Шли годы. Старая гвардия революционеров постепенно уступала место молодым и не сомневающимся в слове вождя аппаратчикам. Несогласных отравляли на «перековку» в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения. — Прим. авт.) — трудовой лагерь на Соловках.
Мрачная тень Большого террора поднималась над страной. Прежние заслуги уже ничего не стоили на весах новых советских вождей. Расчищая дорогу к «сияющим вершинам коммунизма» от несогласных и сомневающихся, они взялись за «косу» массовых репрессий. Всеобщие страх и подозрительность поселились в каждом доме и в каждой семье. Прошлое било по творцам революции. Она безжалостно пожирала своих «детей».
Активная работа Сосновского в далеком 1920 году против ПОВ, «стараниями» руководства польской секции Коминтерна теперь обернулась против него самого. Репрессии, начавшиеся в их среде, они связывали с деятельностью Сосновского, «умело замаскировавшегося агента Пилсудского, пробравшегося в органы госбезопасности для исполнения разведзаданий», и «сигнализировали» об этом в партийные органы и НКВД.
По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, все больше подобных «сигналов» поступало на Игнатия Игнатьевича к руководству НКВД. В то время и в той ситуации, что сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.
«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Усилиями его услужливых подручных и его личными, как тифозные вши на теле больного, в стране множились различные «заговоры» так называемых «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и др. «Польский заговор» вполне логично укладывался в схему, родившуюся в воспаленном мозгу Ежова.
В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности Сосновский был арестован на рабочем месте. Следователи долго голову не ломали и предъявили ему стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились другие видные соратники-чекисты: его супруга ответственный сотрудник Центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пиляр, бывший руководитель Контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.
В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Игнатия Игнатьевича к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение «наверху» лопнуло. Сосновский как нельзя кстати вписывался в еще один «заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «Правотроцкистком блоке» и подготовке террористического акта против тов. Сталина».
С того дня время «бесед» с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него всерьез взялись костоломы Ежова — следователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы, вскоре превратили некогда пышущего здоровьем красавца мужчину в дряхлого старика.
Полтора месяца Сосновский стойко держался и отрицал нелепые обвинения в участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных, выбитые у них следователями-садистами, не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки уже было выше всяких человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению Коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.
Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком 1920 году, когда он принял честное слово Дзержинского как пропуск в новую счастливую, как тогда представлялось очень многим, жизнь? Одно можно с уверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, честное слово будет цениться так же высоко, как и то, что когда-то ему дал Дзержинский.
Спустя двадцать лет — в 1958 году честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.
Глава вторая
Последний прыжок самурая
Снежная, с трескучими морозами зима 1941 года недолго продержалась в Маньчжурии. В конце февраля подули теплые ветры со стороны Южно-Китайского моря и принесли с собой раннюю оттепель. Небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками маньчжурские сопки.
К середине марта о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега в глубоких распадках. Весна с каждым днем все более властно заявляла о себе и торопила приход лета.
Прошло еще несколько недель, и пологие берега Сунгари покрылись золотистым пухом распустившейся вербы. Южные склоны сопок заполыхали нежно-голубым пламенем лазурника. Пригороды Харбина окутались бело-розовым туманом цветущей вишни, сирени и напоминали один огромный сад.
Этот бурный приход весны мало радовал русских и китайцев, разделенных скованным ледяным панцирем Амуром. С наступлением дня лед начинал угрожающе потрескивать. В верховьях реки зарождался грозный гул и, словно предвестник будущих великих потрясений, наполнял сердца людей предчувствием большой беды. Свыше тридцати советских дивизий, глубоко зарывшись в землю и ощетинившись мрачными глазницами амбразур дотов, со дня на день ждали изготовившегося к грозному прыжку на Дальний Восток «японского самурая».
Харбин в те дни напоминал клокочущий вулкан. Вооруженная до зубов 700-тысячная Квантунская армия только и ждала приказа, чтобы прорвать границы марионеточного государства Маньчжоу-Го и обрушиться всей своей мощью на советские приграничные поселки, а затем на весь Дальний Восток. В воздухе витало тревожное ожидание близкой войны и большой крови. Об этом говорили, уже не таясь, не только в штабе армии, казармах, «мостовых ресторанчиках», но и на главной харбинской «брехаловке» — оптовом рынке в порту.
