– Вам предстоит шестичасовая поездка. Не торопитесь, приведите себя в порядок, я подожду.
Когда я спустился из номера, Анкит вручил мне еще один коктейль. Рядом с моим рюкзаком на стойке лежал пакет с бутербродами, бутылками воды и прохладительных напитков.
Я протянул портье деньги – пятьсот долларов.
– Нет, что вы, – запротестовал он. – Это слишком много.
– Анкит, не спорьте. Мы ведь с вами больше не увидимся, давайте не ссориться на прощание.
Он улыбнулся и спрятал деньги.
– Бутерброды на случай, если в дороге проголодаетесь, а если Голубой Хиджаб… рассердится, то вот, возьмите… – Анкит дал мне пачку сигарет и кубик гашиша.
– По-вашему, если решительная женщина с пистолетом рассердится, то мне лучше всего выкурить сигарету с гашишем? – поинтересовался я, взяв подарок.
– Не вам, а ей, – объяснил он.
– Голубой Хиджаб курит гашиш?
– Еще как. – Анкит уложил в рюкзак пакет с едой и бутылки. – Он на нее действует как валерьянка на кошку. Только вы придержите его на крайний случай, она злится, когда гашиш кончается.
На подъездной дорожке заскрежетали тормоза, трижды рявкнул клаксон.
– Представьте себе, что она – Дурга, богиня-воительница верхом на тигре, и ведите себя как полагается.
– А как полагается себя вести?
– С уважением, обожанием и страхом, – лукаво заметил Анкит, склонив голову.
– Спасибо, дружище. Прощайте.
В дверях я обернулся. Анкит с улыбкой помахал мне. Голубой Хиджаб погрозила пальцем. Мотор взревел.
Мы выехали на трассу и помчались на юг, к Коломбо. Голубой Хиджаб подалась вперед и сжала руль так, что костяшки пальцев побелели.
Минут десять я слушал, как скрипят жернова ее зубов, перемалывая жгучие горошины гнева, и, не выдержав, решил завести разговор:
– Я встретил твоего мужа, Мехму.
– Ты решил прервать блаженный покой только ради того, чтобы поговорить о моем проклятом муже?
– Блаженный покой? Мне на допросах было спокойнее.
– Да ну тебя! – беззлобно буркнула она, расслабленно откинулась на спинку сиденья и пояснила: – Что-то я нервная стала. Нехорошо это.
Я хотел пошутить, но вовремя сообразил, что у нее пистолет наготове.
Она отлично вела машину: обгоняла грузовики, снижала скорость, заметив временные ограждения на трассе, и закладывала крутые виражи.
Я люблю быструю езду. Если за рулем водитель, которому можно довериться, поездка превращается в смертельный аттракцион. Лобовое стекло стало мыльным пузырем, летящим сквозь пространство и время. Над машиной дугами гнулись тени деревьев, обещая вернуться, но джунгли кончились, и дома за заборами превратились в бусины на очередном ожерелье цивилизации.
– Я вчера человека подстрелила, – чуть погодя сказала она.
– Друга или врага?
– А что, есть разница?
– Конечно.
– Врага.
В машине воцарилось молчание.
– Насмерть подстрелила?
– Нет.
– Хотя могла?
– Да.
– Милосердие – не позор, – заметил я.
– Да пошел ты…
– А в исламе не запрещены крепкие выражения?
– Мы говорим по-английски, а я – коммунист-мусульманка.
– Ну, тогда ладно.
Она резко свернула на обочину и остановила седан посреди поля цветов, на пропитанной ливнем земле. Оглядевшись, Голубой Хиджаб выключила двигатель.
– У Мехму все в порядке?
– Да.
– Честно?
– Честно. Он мне понравился, даже очень.
Внезапно она всхлипнула. По щекам покатились слезы, частые, как капли дождя, заливавшие лобовое стекло.
Так же неожиданно она успокоилась, утерла глаза, раскрыла пакет с бутербродами, а потом снова зарыдала и не могла остановиться. С ней что-то происходило, все сразу, одновременно. Я не знал, что именно, – я вообще ее не знал.
У основания ее ногтей оставались тонкие полумесяцы лака, на виске темнел синяк размером с мужской перстень-печатку, на костяшках кулаков багровели ссадины, от свежевыстиранной одежды пахло гостиничным мылом. На заднем сиденье лежала сумка с нехитрыми пожитками – только самое необходимое, чтобы быстро собраться и уйти. Всякий раз, когда Голубой Хиджаб замечала, что я смотрю в нее, а не на нее, она еще глубже уходила в себя.
Однако я видел только храбрую правоверную женщину-беглянку, чистюлю, упрямо берегущую яркие следы своей женственности. Для меня оставалось загадкой, почему она это делает, ведь ответ можно получить только тогда, когда между людьми возникает связь.
Я не мог ей помочь, мне нечем было ее успокоить. В сумке лежали бумажные салфетки, и я передавал их одну за другой, пока слезы не высохли и всхлипы не утихли. Ливень наконец-то прекратился.
Мы вышли из седана. Я плеснул ей в подставленные ладони воду из бутылки. Голубой Хиджаб омыла лицо и стояла, вдыхая воздух, пропитанный ароматом белых цветов на лианах.
Мы сели в машину. Я смешал табак с гашишем, свернул косяк.
Голубой Хиджаб со мной не поделилась, поэтому я свернул еще один, а потом другой. Сообразив, что мне этого тоже не достанется, скрутил еще пару косяков.
Наши мысли поплыли над бархатом зеленеющих полей к изумрудным пастбищам воспоминаний, туда, где душа превращается в путника. Не знаю, какие воспоминания предстали перед грозной женой Мехму, но передо мной возникла Карла, грациозно кружащая в танце. Карла.
– Я проголодалась, – сказала Голубой Хиджаб. – Кстати…
– Знаю, знаю. Если я хоть слово кому-то скажу, ты меня пристрелишь.
– Вообще-то, я хотела тебя поблагодарить. Но ты прав, пристрелю. Дай бутерброд.
Она включила зажигание и вывела седан на трассу.
– Хочешь, я за руль сяду?
– Нет, сама поведу, – сказала она, прибавляя скорость. – Дай бутерброд.
– Тебе какой?
– С чем попало. Там такие есть?
– Целый пакет.
Остаток пути прошел в молчании. Время от времени Голубой Хиджаб бормотала зикр, молитвенные формулы, восхваляющие Бога, а потом начала мурлыкать строку из популярной песенки, но почти сразу умолкла.
У поворота к аэропорту в Коломбо она остановила машину, выключила двигатель и уставилась на меня, продолжая затянувшееся молчание, странное и удивительно печальное.
– Аль-мухсинина, – сказал я.
– Творящие добро? – переспросила она.
– Ты всю дорогу это повторяла.
