Спалось мне плохо. Мое первое общение с Карлой после почти двух лет было недолгим – только мы обнялись и перебросились несколькими фразами, как появился Абдулла и, поприветствовав Карлу галантным поклоном, увлек меня ко входу в «мужскую пещеру», обитатели которой собрались на ужин.
Удаляясь, я то и дело на нее оглядывался, а она уже начала надо мной смеяться – через две минуты после встречи. Два года разлуки, две минуты общения.
За ужином мы познакомились с шестью молодыми учениками Идриса, которые поведали нам свои истории: что и как привело их на вершину этой горы. Мы с Абдуллой слушали их без комментариев.
Когда мы закончили скромную трапезу из бобового супа и риса, было уже темно. Мы умылись, почистили зубы и легли спать. Заснуть я смог лишь ненадолго и пробудился еще до рассвета в приступе кошмарного удушья.
Раз уж не удалось толком поспать, я решил совершить утренние процедуры, опередив самых ранних пташек из числа обитателей лагеря. Посетил примитивный сортир, потом взял кусок мыла, кувшин и помылся, стоя на устланном соломой полу «ванной комнаты». На все ушло от силы полведра воды.
Вытершись насухо и прогнав остатки тяжелого сна, я проследовал через темный лагерь к мерцающим углям костра, поставил на них кофейник и набросал вокруг сухих прутиков. Едва огонь занялся, как из темноты возникла Карла и остановилась рядом со мной.
– Что ты здесь делаешь? – полусонно промурлыкала она.
– Если я срочно не выпью кофе, то начну грызть древесную кору.
– Я не о том спросила, и ты меня понял.
– То есть что я делаю здесь, на горе? Могу спросить тебя о том же.
– Я спросила первой.
Я усмехнулся:
– Для тебя это слишком мелочно, Карла.
– Может, я уже не та, что была раньше.
– Мы все те же, кем были, даже если мы изменились.
– Ты так и не сказал, что ты здесь делаешь.
– Сказанное редко совпадает со сделанным.
– Я сейчас не в настроении играть словами, – сказала она, присаживаясь рядом со мной.
– Мы творим искусство, которое творит нас, – тем не менее продолжил я.
– Я не буду состязаться. Оставь при себе свои сентенции.
– Фанатизм – это когда ты против меня, даже если ты не против меня.
– Знаешь что, я ведь могу подать на тебя в суд за травлю афоризмами.
– Благородство – это искусство смирения, – сказал я с каменным лицом.
Наши голоса звучали тихо, но глаза говорили все громче.
– Так и быть, – прошептала она. – Моя очередь?
– Давно пора. Я ушел в отрыв на три фразы.
– Каждое прощание – это репетиция последнего прощания, – сказала она.
– Недурно для начала. Приветствие может иной раз солгать, но прощание всегда правдиво.
– Вымысел – это реальность, которая пришлась не ко двору. Правда о чем-то всегда есть ложь о чем-нибудь другом. Повышай ставки, Шантарам.
– А куда спешить? Этого добра еще навалом там, откуда я его беру.
– У тебя есть что сказать или нет?
– Я понял, ты хочешь сбить меня с мысли и вывести из игры. О’кей, крутая девчонка, продолжим. Вдохновение – это благодать, даруемая тишью да гладью. Истина – это стражник в темнице души. Рабство не может быть упразднено системой, потому что система и есть рабство.
– Истина – это лопата в твоих руках, – парировала она. – А твоя миссия – это яма.
Я рассмеялся.
– Каждая частица – это нечто целое, – продолжила Карла.
– Целое не может быть разделено без произвола над частицами, – подхватил я.
– Произвол – это привилегия неограниченности.
– Судьба дает нам привилегию как разновидность проклятия.
– Судьба, – ухмыльнулась она. – Одна из моих любимых тем. Судьба играет в покер, но выигрывает только за счет блефа. Судьба – это фокусник, а время – это фокус. Судьба – это паук, а время – паутина. Продолжать?
– Чертовски забавно, – сказал я. Уже очень давно я не чувствовал себя таким счастливым. – Как насчет такого: всякий готов назваться отцом Удачи, пока дочка не отвернется.
Она смеялась. Я не знал, где витала мыслями Карла, но я наконец-то был рядом с ней, и мы занимались словесной игрой, как в прежние времена, и я чувствовал себя на седьмом небе.
– Правда – это бесстыжий хам, перед которым все мы распинаемся в любви.
– Это старое! – запротестовал я.
– Старое, но доброе и заслуживает повтора. А что у тебя?
– Страх – это друг, всегда готовый предупредить, – сказал я.
– Одиночество – это друг, всегда готовый составить компанию, – тут же нашлась она. – Давай-ка сменим тему.
– Нет на свете страны, дрянной и ничтожной настолько, чтоб ее гимн звучал без бравурного пафоса.
– Ударился в политику? – улыбнулась она. – Хорошо. Вот, пожалуйста: тирания – это страх с человеческим лицом.
Я хмыкнул:
– Музыка – это сублимация смерти.
– Горе – это призрак сочувствия, – быстро откликнулась она.
– Черт!
– Сдаешься?
– Ни за что. Путь к любви – это любовь к пути.
– Ты уже заговорил коанами
[57]
, – сказала она. – Цепляешься за соломинку, Шантарам? Нет проблем. Я всегда готова дать любви хороший пинок под зад. Скажем, такой: любовь – это гора, которая убивает тебя при каждом восхождении.
– Мужество…
– Это слишком общее определение. Мужество присуще любому человеку, мужчине или женщине, который не сдается перед трудностями, а таких людей подавляющее большинство. Оставим мужество в покое.
– Тогда счастье…
– Счастье – это гиперактивное дитя довольства.
– А правосудие…
– Правосудие, так же как любовь или власть, измеряется числом прощений.
– Война…
– Все войны ведутся против культуры, а все культуры выношены в телах женщин.
– Жизнь…
– Если ты живешь не ради чего-то, ты умираешь ни за что! – выпалила она, тыкая указательным пальцем мне в грудь.
– Проклятье!
– А это как понять?
– Проклятье… ты стала… лучше…
– То есть я выиграла?
– Ты стала… намного лучше.
– И я выиграла, да? Потому что я могу продолжать в том же духе весь день.
