– А если воды попросит? – уточнил Константин.
– То ты ей принесешь и подашь – это можно. Ей что хошь давай.
– А ты сам-то куда?..
– Сейчас вернусь. Она и впрямь долго мучиться будет, ежели крышу не разобрать хоть чуток. Топор-то у тебя где? – обратился он к Вассе.
– Тут был. У печки, – обрадованно залепетала-залебезила женщина.
Едва Ведьмак вышел, как Васса пожаловалась князю, сокрушенно охая и стеная громче прежнего:
– Оборотня ослобонил, а мне даже водицы вдугорядь не принес. Нутро все как огнем печет. Мил человек, принеси, а?
Константин нерешительно помялся, но, вспомнив, что Маньяк разрешил давать ей что угодно, встал и отправился за водой. Берестяной вместительный ковшик, в который даже на глазок влезало не менее литра, бедная Васса опростала чуть ли не в один глоток и уставилась благодарными глазами на Константина.
– Теперь и помирать можно, – она тяжело вздохнула, вновь закашлявшись, и спросила, отдышавшись: – А Маньяк-то в шутку тебя князем величал, али как?
– Нет, не в шутку, – кратко ответил Константин, поглядывая на бревенчатую крышу, которая тряслась под могучими ударами ведьмака.
– Многих я целовала в жизни, – слабо улыбнулась женщина. – И дружинники среди них бывали, один боярин даже. А вот князя не было. Дозволь, а?
Константин даже не сразу понял, что именно хочет от него умирающая.
– Что дозволить-то? – переспросил он.
– Поцелуй. Один-разъединый разок. Тогда уж мне помирать вовсе сладко будет. И на том свете в пекле вспоминать стану, как с князем целовалась.
Константин колебался. Женщина, конечно, умирает, возможно, это ее последнее желание, которое, как известно, закон, но уж больно неприятный запах источала ее уже гниющая кожа.
– Да ты не бойся, княже, – услышал он ее вкрадчивый шепот. – Ты только губы подставь, а я сама тебе поцелуй дам.
Решившись и стараясь не дышать, Константин встал с грубо сколоченной лавки, подошел к Вассе и склонился к ее лицу. После небольшой паузы женщина, потянувшаяся было к князю, вдруг с силой толкнула его рукой в грудь и, откинувшись на груду тряпья, застонала от боли.
– Вот тебе и поцелуйчик, – пробормотал Константин, отлетевший от увесистого толчка почти на середину тесной избы и с маху припечатавшийся об земляной пол. Приземление было не очень болезненным, поэтому он почти сразу же поднялся и недоуменно уставился на Вассу, которая через несколько секунд открыла помутневшие от боли глаза и зашептала:
– Что ж ты делаешь-то со мной? Я же тебе зубы заговаривала, княже. У меня и в мыслях не было, что ты поцеловать себя дозволишь. И чем ты только слушал, дурачок. – Она слабо улыбнулась и вытерла с губ розовую пену. – Я же ясно рекла – поцелуй тебе дам. Вместе с поцелуем ты все и забрал бы с меня.
– А что ж не дала?
– Дала бы, – взмахнула рукой женщина. – Непременно дала. Токмо после отказа твоего. Сказала бы, коль целовать не хошь, то дай еще водицы испить, и ковшик бы протянула. На, мол. И ты бы его взял у меня.
Константин представил себе, как бы это выглядело и как бы он поступил. Да, по всему выходило, что ковшик он у нее из рук обязательно бы взял.
– А ты на поцелуй согласился. А ведь я страшная стала. И вонь, поди, от мяса гниющего на всю избу стоит. Я-то притерпелась – не чую, а тебе, небось, муторно. А ты согласился. Выходит, ты своей добротой себя спас, – сделала краткий вывод Васса. – Прямо как распятый. Звать-то тебя как, княже?
– Константином, – вздохнул он.
– Погоди-ка. Это не тот ли уж ты князь, который, как нам тиун прошлым летом сказывал, убивцем братьев своих стал?
«Ну вот и сюда твоя слава долетела», – подумал Константин, но врать не стал.
– Тот самый, – подтвердил он.
– Тогда нам обоим в пекле жариться, – сделала вывод Васса, но тут же засомневалась: – Одначе, зрю я, уж больно ты добр. Может, заслужили они казнь такую?
– Может, и заслужили, – пожал плечами Константин. – Только я их не убивал. Не знаю, поверишь ли.
– А чего ж не поверить, – сразу же откликнулась женщина. – Я и по глазам вижу, что чист ты. Ведьму не обманешь.
– А ты и впрямь… ведьма?
– Не веришь? – Васса слабо улыбнулась и вкрадчиво предложила: – А ты возьми у меня из рук корец
[71]
и сам узнаешь.
Она протянула его князю, но тот даже не шелохнулся, чтобы его принять.
– Вот видишь. – Женщина вновь откинула голову на тряпье и продолжала говорить с закрытыми глазами: – Это потому, что у тебя разум с сердцем в разладе пребывают. Ум тебе взять не дает, а в сердце веры еще нету. Ну и ладно.
Вдруг раздался оглушительный треск, и сразу чуть ли не половина крыши дома обнажилась, щедро запуская вовнутрь яркий дневной свет и тепло жаркого летнего солнца. Часть изрядно сопревшей соломы и земли посыпалось прямо в хату. Через мгновение ведьмак и сам уже был в избе, ловко спрыгнув вниз через образовавшийся огромный проем.
– Ведьмак, милый, ведь мне еще не менее двух дней мучиться, – оживилась женщина, и глаза ее, полные смертной тоски, с надеждой уставились на Маньяка. – Подсоби, а? Ты же можешь, я знаю.
– А роту? – неуступчиво осведомился ведьмак.
– О том не проси, – упрямо качнула головой Васса. – Зато я оборотня отпустила. Нешто не заслужила?
– Не хитри, милая. Оборотня ты в обмен на крышу ослобонила, – погрозил ей пальцем Маньяк. – Я и так тебе на цельных три дня, не меньше, муки сократил, уход облегчив. Думаю, хватит с тебя. За остальные грехи придется муки принимать.
– Да какие там у меня грехи? – простонала Васса.
– Будто и не ведаешь. Вторяку порчу на волос в прошлом годе сделала?
[72]
А женкё его, Неждане, на след? А на яйцо? А самому тиуну на скотину его?
– Яйца я потом сама же и сжигала, так что нет на мне смертей, – возразила ведьма. – Да и к чему теперь старое вспоминать. Что было, то быльем поросло.
– Какое же это старое, когда я у тебя в сенях целых два пучка совсем свежей прикрыш-травы
[73]
видел. Выходит, и ты к тиуновской свадебке готовилась, а? И не боязно тебе было? А ну как она через порог бы перескочила? Думаешь, коль не живу я здесь, так и не знаю ничегошеньки? Так что все мне ведомо, красавица.
