Но успехи в поисках «зловредного грызуна» в недрах ЦРУ были более чем скромными. В основном они ограничивались призрачными надеждами. У него впереди были не столько розы, сколько шипы. Розами он субъективно считал свои теоретические обоснования обязательного нахождения агентов КГБ в Лэнгли, а шипами объективно — организованная им фактическая «ежовщина» в недрах ЦРУ. Замысловатый орнамент своих версий, который терпеливо годами складывал и проверял Энглтон, со временем терял свою эстетическую и оперативную завершенность. Он стирался, как узоры на майке, нанесенные некачественным красителем, под воздействием воды и солнца. Время и обстоятельства меняли личность. Менялась и обстановка вокруг него.
Он вошел в историю как бескомпромиссный и главный охотник за советскими «кротами» на Западе, как «волк-одиночка, предпочитавший охотиться — работать один».
Энглтон в течение 20 лет, вплоть до увольнения со службы директором ЦРУ Уильямом Колби 20 декабря 1974 года, являлся бессменным воителем с «советской агентурной угрозой» и цепным псом «холодной войны». Так его окрестили на Западе и его друзья, и враги.
Карьеру контрразведчика он начал во время войны в Лондоне на Уэст энд Райдер-стрит, а именно в штаб-квартире объединенного контрразведывательного подразделения американской и британской разведки.
По меткому выражению одного из английских специалистов, контрразведка — это «Дантов ад, в котором девяносто девять кругов». Ее сотрудники — энтузиасты, готовые годами проверять какой-то сигнал, разбираться в человеческом мусоре.
Хороший офицер контрразведки, писал Том Мэнголд, должен обладать чувством подозрительности, любить распутывать сложные вопросы и копаться в деталях, иметь чутье на заговоры, но, с другой стороны, это те качества, которые отрицательно сказываются на естественных способностях человека рационально мыслить и объективно судить о происходящем.
Кошмаром контрразведки является дезинформация — информация, вывернутая наизнанку. Не зря мир секретных служб называют Зазеркальем. Оперативники нередко гоняются за чем-то, не зная, реальность это или отражение. В разведке требуется виртуозность, в контрразведке — методичность.
На столе Энглтона каждый день лежали кипами «активные» дела, но он мог всегда быстро найти и достать требуемый документ — знал, где он лежит. Не случайно опытный контрразведчик утверждал, что беспорядок на столе свидетельствует о порядке в голове.
С тех пор как его ближайший друг английский разведчик Ким Филби, могущий стать главой британской секретной службы, оказался советским шпионом — агентом КГБ, Энглтон никогда и никому уже больше не доверял.
Ветеран английской контрразведки Алекс Макдональд так описал этот парадокс: «Опасность заключается в том, что ты становишься одержимым чем-то, и оно постоянно крутится у тебя в голове, заслоняя все остальное, и ты уже прислушиваешься только к тому, что происходит в твоей голове. Каждый, кто выступает против, кажется тебе грешником, посягающим на твоего собственного „святого духа“».
В 1962 году ЦРУ перебралось в новую штаб-квартиру в Лэнгли. В кабинет начальника внешней контрразведки можно было попасть только через приемную огромных размеров, заставленную диванами, креслами и журнальными столиками.
Кабинет Энглтона был тоже довольно-таки большим. По площади он занимал более 60 квадратных метров. На окнах висели всегда опущенные металлопластиковые жалюзи, которые он считал эффективным средством, естественной препоной от «прослушки». Как только хозяин кабинета покидал помещение, одна из самых преданных ему секретарш немка Берта Дазенберг имела право войти в офис шефа и впустить дневной свет, подняв «мифические» шторы.
Вдоль стен его кабинета стояли большие черные, изготовленные из крепкой стали сейфы. Они были полностью забиты разного рода досье — изучаемых, проверяемых и разрабатываемых лиц. В их числе был десяток своих коллег и до сотни других граждан США, прямо или косвенно соприкасавшихся с сотрудниками ЦРУ. Имелась также «сейфовая» — специальная комната, войти в которую можно было только вместе с Энглтоном или его многолетней верной секретаршей. Берте он многое доверял…
Как писали в газетах репортеры, близко общавшиеся с окружением Энглтона, шеф контрразведки ЦРУ имел страшный аппетит на документы. Он их мог перелопатить за день тонны. Его самая типичная поза — сидеть за огромным деревянным столом в кожаном кресле с высокой спинкой, поставленном впритык к стене, чтобы никто не умудрился «подсмотреть», что он читает, со спины. Он был пожирателем бумажных материалов, был той мышкой, после визитов которой на кухню к блюдцу с семечками остается только шелуха.
Документы громоздились горками на столе, стульях, подоконнике. Казалось, в этом половодье бумаг трудно было найти нужный документ, но он знал, где находится нужный лист или досье, и быстро их находил. Это удивляло многих высокопоставленных посетителей его кабинета.
Империя Энглтона росла и крепла по мере разворачивания боевых действий на фронтах «холодной войны» против Советского Союза и стран — участниц Варшавского Договора.
Для своей профессиональной подпитки он решил досконально изучить историю советских спецслужб. Он надеялся найти в старых делах 20–30-х годов под кодовыми названиями «Синдикат», «Трест», «Красная капелла» и других какие-то еще не изученные данные, способные пролить свет на темные дела современного Комитета госбезопасности СССР, творимые в США.
Но тратилось дорогое время на пыльные архивные дела, не имеющие отношения к текущей проблематике, а результатов в разоблачении советских «кротов» в системе ЦРУ все не было и не было.
Многим работникам американской разведки, но только не Энглтону и его близким коллегам, а скорее подручным — Маклеру и Рока, было ясно, что стиль работы, средства и методы оперативного состава КГБ резко изменились по сравнению с тем, как действовали сотрудники ВЧК и ОГПУ.
Энглтон глубоко изучал русский феномен. Он считал, что россияне обожают ругать свою страну, но не терпят, когда это делают иностранцы. С другой стороны, он помнил слова, сказанные Бисмарком: «Никогда ничего не замышляйте против России. На любую вашу хитрость Россия всегда ответит своей непредсказуемой глупостью, в которую трудно поверить».
А еще он знал другое качество советских людей — они несли на себе страшное тавро равнодушия, долготерпения и потерянности, противное не только здравому смыслу, но уже и жизненному инстинкту. Прижгла им эту, ставшую почти что ментальной метку история сталинских репрессий и хрущевского волюнтаризма. Появилось в народе ужасающее безволие — немочь духа, бессилие души и паралич тела перед властью.
После всего этого искать правду советским людям не хотелось, потому что они знали — власть у них неискренна, она постоянно врет и убивает инициативу людей осознанно, злоумно и беспощадно. Во власть стремятся только для того, чтобы можно было легче что-либо достать, а попросту украсть.
Увидел бы, что с этим народом сделала ельцинская власть, — наверное, перевернулся бы в гробу от счастья: КГБ и армия разрушены, народ обманут, производства — заводы и колхозы — разграблены. Чиновники, покупающие власть за деньги, быстро привыкли извлекать из нее прибыль. Наизвлекались до того, что практически разрушили мощнейшее государство, а сегодня бодро шествуем в сторону банкротства.
