В отношении самого архиепископа Митрофана Константин поступил иначе. Сетуя на то, как переменчива судьба, он заявил ему, что всегда был противником обычая, по которому своенравные жители Новгорода позволяют себе выгонять живого владыку.
– И это вместо того, чтобы, подобно всем прочим, дождаться, когда он почиет в бозе, – гневно добавил Константин. – Уж больно много воли они себе забрали. Вовсе не по чину. Вот и епископ Мефодий искренне о сем скорбит. Десятка голосов ему никогда не набрать, но если бы он стал митрополитом, то сумел бы обратить внимание патриарха на подобные безобразия.
– Да-а, жаль, что его не изберут, – произнес со вздохом архиепископ, чувствуя непрочность новгородской кафедры, и призадумался, а Константин на цыпочках удалился в соседнюю келью, где ему предстоял самый важный разговор.
Почтительно склонив голову перед Лазарем, Константин испросил благословения, получил его и тут же излил душу старцу:
– Что-то не верю я, будто хитрые греки утвердят ваш выбор. А ведь они, назначив своего митрополита, запросто могут поступить с избранным вами точно так же, как некогда с Феодорцем Ростовским.
[80]
Пример был настолько ярок, что Лазарь вздрогнул и от испуга начал икать. К тому же он и сам хорошо помнил все события, поскольку в те годы ему, иноку Киево-Печорской лавры, было уже почти двадцать лет. Вроде бы немало времени прошло с той поры, но Лазарь до сих пор отчетливо помнил и дубовую плаху, и невнятный хрип несчастного Феодорца, когда дюжий палач неумело тащил щипцами его язык, и его истошный вой, когда бывшему ростовскому епископу выкалывали глаза, и густую, темно-красную кровь, хлынувшую из отрубленной правой руки несчастного.
– Отче, – возопил Константин, кидаясь на колени перед старичком с трясущимися губами. – Не дай погибнуть в расцвете духовных сил епископу Мефодию. Подсоби мне изыскать слова, напоенные млеком мудрости и медом убеждения, дабы завтра он сам отказался приять духовный сан. Конечно, навряд ли он наберет десять голосов, но вдруг случится чудо. Люблю я своего духовного отца всей душой, и тяжко мне становится, едва лишь помыслю, что могу лишиться его.
– А кто же тогда вместо него?.. – проблеял смоленский епископ.
– Может, ты, отче… – замялся в нерешительности рязанский князь, выразительно глядя на Лазаря.
– Чем же я хуже его? – возмутился епископ. – Меня-то отчего тебе не жаль? Только лишь потому, что моя епархия тебе не подвластна?
– Ты лучше, отче, несоизмеримо лучше, – горячо заверил Константин. – К тому же ты и значительно мудрее, – произнес он со скорбным видом.
– Я тебе не агнец на закланье! – взвизгнул епископ, окончательно потерявший самообладание. – Чего буркалы на меня вытаращил… яко волк на овцу?!
– Но у тебя седина уже давно, да и лета не малые, – произнес Константин умоляюще. – Все равно уж…
– Так меня теперь в жертву принести надобно?! А может, я еще пожить хочу?!
– Так потому и молю тебя принять сей крест со смирением. Тебя ведь, снисходя к сединам, и пощадить могут.
– Кто?! Греки?! Да они матерям и отцам родным глаза выкалывают, когда те поперек их пути стоят! Ишь чего удумал – крест приять!
– Но ты со своей мудростью непременно найдешь слова, которые умягчат их души. Ну хоть немного, – настойчиво уверял рязанский князь. – Глядишь, и не убьют они тебя, а всего-навсего ослепят.
– Вон! – истошно завизжал Лазарь, окончательно выведенный из себя. – Вон! А то я прямо сейчас сам у тебя гляделки повыдираю.
Он и впрямь не шутил, придя в полное исступление и уже угрожающе нацелился своими сухими пальцами с длинными ногтями в глаза князя, так что Константин, отшатываясь от него, действительно не играл, изображая страх. Да кто его знает, до чего вообще может докатиться паникующий старикашка!
На следующий день, сразу после очередного молебна о ниспослании вразумления и просветления, едва дождавшись финального «аминь», слово взял епископ Смоленский.
– Все ведают, сколь много труда вложил я в свою епархию, – обратился он к присутствующим.
Те дружно молчали – уж больно издалека зашел Лазарь.
– Негоже оставлять мне ее на старости лет ради высокого чина. И еще об одном не могу умолчать, – решительно произнес он и потупил голову. – Каюсь пред вами, братия, ибо грешен я и в силу грехов своих тягостных не смогу начальствовать над вами, а посему зову всех дать свой голос в пользу епископа Мефодия. Он крепок телесно и бодр духом. Ему и быть митрополитом Киевским и всея Руси.
Окончательный результат ошеломил даже самого Константина, который скромно надеялся на десять голосов в пользу рязанского епископа. На деле оказалось, что «за» проголосовали тринадцать. Единственным участником высокого собрания, кто решительно встал против отца Мефодия, был… сам отец Мефодий.
– Торжествуешь? – засопел рязанский епископ, оставшись наедине с Константином. – Ну-ну. Погоди, дай срок. Вот до Рязани доберемся, я те выволочку задам, задам.
– Ты не прав, отче, – вздохнул Константин. – Ибо столь единодушный глас духовных отцов означает не что иное, как небесный призыв к служению.
– Истинный глас духовных отцов я слышал вчера, – сурово возразил владыка Мефодий. – Ныне же свою роль сыграло твое иезуитское лукавство вкупе с самым бессовестным враньем.
– Ну уж ты и скажешь. Будто сам вместе со мной по их кельям ходил, – обиженно вскинул голову Константин. – Да я им всем одну только правду говорил… почти, – быстро уточнил он. – А если и сбрехал, то самую малость, и то не по злому умыслу, а увлекшись. И не вранье это было, а безудержная фантазия. Эх, отче, – вздохнул он сокрушенно. – Если бы ты знал, какой талант во мне погиб, так и не найдя себе творческого выхода. Да Макиавелли просто позеленел бы от зависти, если бы только услышал мои вчерашние речи.
– Слава господу, что я их тоже не слыхал, – пробурчал Мефодий, – А то с ним за компанию позеленел бы. Ну что, ликуй теперь, своего добившись.
– Еще нет, – тяжело вздохнул Константин. – Самое главное впереди, так что ты тоже, ваше преподобие, давай думай, как нам всех князей к общему согласию привести.
– Ты считаешь, это возможно? – скептически хмыкнул новоиспеченный митрополит.
Константин только передернул плечами. В успехе своего грандиозного замысла, честно говоря, он сам тоже изрядно сомневался. Не пойдут на это князья по доброй воле, ох не пойдут. Их пока жареный петух, то бишь Батый, не клюнет в одно место, навряд ли чем удастся пронять. Да и когда клюнет – тоже. Почему Русь полтора века безропотно платила дань завоевателям? Да потому, что все это время князья по-прежнему грызлись меж собой. Все они упоенно делили остатки власти в вечной тревоге, завистливо поглядывая один на другого: «А не досталось ли тебе, любезный сосед, на полкрошки больше?!» А сколько раз они сами золотоордынских ханов на Русь звали для бесконечных разборок – о-го-го!
