Правда, произошло это не сразу. Поначалу, особенно первые пару дней, он только молча принимал то, что приносил этот карикатурный еврей, почти не ел и все время лежал в каком-то оцепенении.
Мойша неоднократно пытался с ним заговорить, но князь никак не реагировал на эти попытки. Лекарь не сдавался, заходил то с одной, с другой стороны, меняя темы и даже саму тональность бесед.
Перелом наступил на третий день. Мойша, как обычно, что-то очень долго говорил, но потом выдохся. Осторожно усевшись на край лавки, где лежал Константин, он, всплеснув руками, сказал напоследок:
– Я таки удивляюсь тебе, княже. У тебя вдруг появилась такая замечательная возможность все обдумать, вспомнить все события, которые с тобой приключились, и оценить их по-новому, с высоты прошлого и пережитого, а ты лежишь и любуешься этим дубовым потолком. Спору нет, это очень хороший потолок, и дуб тоже отличный. Такой дуб продержится сто лет и запросто переживет наших внуков, если они у нас будут, но мне почему-то казалось, что у тебя есть думы поважнее. Или нет? Тогда я тебе предлагаю для начала обдумать то, что скажу я, точнее, не я, ибо у бедного Мойши нет такого количества мудрости. Я только повторю то, что сказал незабвенный Гиллель,
[148]
который умер больше тысячи лет назад. Когда он умер, по нему плакали не только евреи, но и те, кто хоть раз видел его или говорил с ним. А сказал он так: «Если не я за себя – то кто за меня? А если я только за себя – то кто я? И если не сейчас – то когда?» А теперь я ухожу, а ты подумай, княже, над теми словами, кои он произнес.
И он ушел, а Константин подумал. Потом снова подумал. И еще раз, но уже применительно к самому себе.
«В конце-то концов, ничегошеньки не изменилось, – рассуждал он. – Даже если друзья и вправду погибли, – хотя я все равно до последнего буду верить в то, что оба выжили, – я-то остался. И я, и Рязань, и Русь, и татары где-то там в степи. Жизнь все равно продолжается, и если я буду жить не только за себя, то надо сделать все, что возможно, потому что и впрямь – если не сейчас, то когда. А уж получится или нет – дело третье. Зато буду знать, что сделал все, что мог. И вообще, что-то ты, дядя, сопли распустил. Так не годится. Пока у тебя вынужденный отпуск образовался – думай, и крепко думай».
Вот с того времени он и пошел на поправку, причем очень резко.
Одно время его даже сомнения взяли: а не наркотиками ли его случайно лекарь пичкает? Решил осторожно выведать у словоохотливого еврея, как да что, да чем он его лечит. К тому же пора было выбираться из этого деревянного мешка, а возможность наладить связь с волей оставалась одна-единственная – лекарь.
– В колдовстве обвинить хочешь? – глянул тот на него уныло, услышав вопрос.
– Нет, просто понять хочу. Уж очень хорошо мне помогают твои лекарства, – пояснил Константин. – Ты, Мойша, не обижайся. Я ведь только интересуюсь.
– Ну, если так, – вздохнул тот и полюбопытствовал: – А как я тебе поясню, если у всех у них названия мудреные, латинские? Ты латынь-то ведаешь? – посмотрел он искоса на князя, и тревожный огонек блеснул в его слегка выпуклых темных глазах.
– Нет, – покачал головой Константин.
Лекарь молча развел руками.
– Ну, если интересно… – протянул он. – Беру я два золотника
[149]
хуракида зеленнуса…
Константин насторожился.
– Затем добавляю к нему один золотник вискиса маряшкиса и смешиваю их с десятью почками
[150]
кумараса гундовиса, истолченными в ступке.
– Это не похоже на латынь, – осторожно произнес князь.
– Таки человек, не знающий латынь, теперь будет мне говорить, что на нее похоже, а что нет, – возмутился Мойша.
– Mors ultima ratio,
[151]
– подумав, произнес Константин.
– Чего? – удивился лекарь.
– А ведь ты не знаешь латыни, – заметил Константин.
– Это я-то ее не знаю?! – возмутился Мойша. – Я, который учился в университете в славном граде Турине, и в университете в еще более славном городе Пиза, и в университете… Таки кто тогда ее знает?! – А потом вздохнул и уже не столь патетически поинтересовался: – Вот ты умный человек, княже. Тогда скажи, что именно для тебя важнее, чтобы я знал эту самую латынь или умел лечить? И если ты выберешь первое, таки я уйду учить то, что я, возможно, несколько подзабыл. Но я не думаю, что тебе от этого станет легче.
– Ты чего разбушевался-то? – спросил его Константин. – Конечно, лечи. Просто мне интересно стало, вот и спросил.
– Людям вообще интересно выведывать чужие тайны, а потом им еще интереснее употреблять их во зло ближнему, – философски заметил Мойша. – И кому будет хорошо, если люди узнают, что бедному еврею не ведомо, как называются ваши волчьи ягоды, водяной прострел,
[152]
колюка
[153]
или Перунов цвет
[154]
по-латыни, хотя он хорошо умеет ими пользовать? Не знаешь? И я не знаю. Зато мне ведомо, кому от этого будет плохо, – это бедному лекарю, который сразу станет никому не нужен.
– Я бы хоть сегодня дал тебе honopis causa?
[155]
– медленно произнес Константини и уточнил: – Это выражение тебе известно?
– Это известно, – кивнул лекарь, уважительно глядя на князя. – И тебя совсем не смутило то, что я не знаю латыни, а также молитв, обращенных к тем вашим святым, которые помогают при лечении той или иной болезни?
– Совсем. К тому же я не очень-то верю в то, что они помогли бы мне. Ты очень хороший лекарь, а это главное. У меня в Рязани есть знакомая девушка. Зовут ее Доброгнева. Так вот, она не знает по-латыни ни одного слова, а лечить научилась от своей бабки без всяких университетов. И ничего.
