— Тогда я поведу ваш джип.
— Нет, джип поведет Меган. Если вы так настаиваете, вам придется поехать с ней.
Теперь в его голосе угроза; Селия наверняка ее тоже слышит. Навредить Селии Меган не сможет, но она заблудится, поедет не той дорогой, у нее кончится бензин. Селия не рискнет ссориться с Охотниками; она останется здесь. Она сделает все, как они скажут.
— Ах да, я же должен передать вам это. — Голос Клея снова становится обычным.
— Уведомление! Когда оно принято?
Он молчит.
— Два дня назад? Почему мне не сказали? Я же за него отвечаю.
Клей по-прежнему не отвечает.
— Здесь сказано, что всех носителей половинных кодов надлежит «кодифицировать». Что это означает? — Я знаю, что Селия говорит все это ради меня.
— Селия, в мою задачу входит только транспортировать его отсюда.
— Я поеду…
Но Клей перебивает ее:
— Я же объяснил ситуацию, Селия. Теперь он наш.
— И когда вы его вернете?
— На этот счет у меня никаких указаний нет.
КОДИФИКАЦИЯ
Я в фургоне Селии, лежу, уткнувшись лицом в металлический пол. Почти два года прошло с тех пор, как я лежал так на этом же полу, но облупившаяся краска все еще кажется знакомой.
Киеран уже начал заживлять свой расквашенный нос, но ему еще долго над ним трудиться. В руках у него цепь, она спускается от моих наручников к лодыжкам, обвивает их, и он время от времени дергает за нее, просто так, от скуки.
Клей сидит на пассажирском кресле впереди, Тамзин за рулем, Меган едет за нами в джипе, а Селия, я так думаю, осталась дома.
Мне только и остается, что расслабиться и отдыхать, но, стоит мне задремать, как Киеран дергает меня за цепь или бьет ею меня по заду. Когда ему и это надоедает, он кричит водителю:
— Эй, Тамзин, я еще придумал.
— Что? — отвечает она.
— Какая разница между половинным кодом и трамплином?
Она не отвечает, а я чувствую, как на мою спину тяжело опускается башмак и слышу:
— Когда встаешь на трамплин, разуваешься.
Следующую остроту он произносит тихо, так, чтобы слышал только он и я.
— Какая разница между половинным кодом и луком? — Он поднимает подол моей рубахи. Я чувствую, как его пальцы шарят по нижней части моих шрамов, его шрамов, и он продолжает: — Когда режешь лук, плачешь.
Через четыре-пять часов фургон останавливается. Судя по голосам, мы на заправочной станции где-то на шоссе. Они заливают в машину бензин, потом сами заправляются бургерами, чипсами и газировкой. Запах был бы очень соблазнителен, но я страшно хочу в туалет и не могу даже думать о еде и напитках.
Наверное, все равно не поможет, но я попробую.
— Мне надо в туалет.
Цепь снова бьет меня по ляжкам.
Фургон трогается с места. Клей бормочет какие-то указания водителю, но я ничего не могу разобрать.
Через двадцать минут фургон тормозит. Меня выволакивают за лодыжки наружу, прямо на улицу, вернее, в кусты, в которых стоит фургон. Шума движения почти не слышно. Они нашли тихий уголок.
— Любая мелочь. Что угодно. И ты мертвец. — Киеран так близко, что брызги его слюны летят прямо мне в ухо.
Я делаю вид, что ничего не слышу.
Он расстегивает мои наручники и освобождает мою правую руку.
Я писаю. Долго-долго и с удовольствием.
Едва я успеваю застегнуть ширинку, как на меня снова надевают наручники и запихивают в фургон. Я лежу внутри и улыбаюсь, отчасти оттого, что пописал, отчасти оттого, что думаю о Селии: она круче этих идиотов.
Мы едем дальше. Киеран, наверное, уснул, потому что он больше меня не беспокоит. Гвоздь по-прежнему у меня во рту, но рядом трое Охотников, и у меня нет шансов на побег.
Ржавый пол фургона царапает мне щеку, когда меня опять за ноги выволакивают наружу.
— На колени.
Я во дворе здания Совета, там же, откуда меня забрали больше года тому назад.
Толчок в спину.
— На колени! — вопит Киеран.
Клея нет. Тамзин и Меган стоят у кабины фургона. Киеран стоит надо мной, а я щурюсь на него снизу вверх. У него распух нос и синяк под глазом.
— Что-то ты медленно лечишься, Киеран.
Его ботинок взлетает в воздух, чтобы врезаться мне в лицо, но я успеваю упасть, перекатиться и вскочить на ноги.
Тамзин смеется.
— А он проворный, Киеран.
Киеран притворяется, что ему все равно, и отвечает:
— Ладно, теперь пусть они с ним возятся.
Я оглядываюсь и вижу двоих охранников, которые хватают меня за руки и уволакивают прочь, не говоря ни слова.
В здание Совета мы входим через деревянную дверь, идем по коридору, сворачиваем направо, потом налево, минуем внутренний двор, входим в другую дверь и опять сворачиваем налево. Тут мы попадаем в коридор, который я узнаю, и вот я уже сижу на скамье перед дверью в комнату для Освидетельствований.
Я залечиваю многочисленные царапины и ушибы.
Все почти как в старые добрые времена. Разумеется, приходится ждать. Руки у меня все еще в наручниках, за спиной. Я гляжу на свои колени и на каменный пол.
Проходит много времени, я все еще жду. В дальнем конце коридора открывается дверь; раздаются какие-то шаги, но я не поднимаю голову. И вдруг шаги останавливаются, и мужской голос говорит:
— Пойдем другой дорогой.
Я поднимаю голову, а потом встаю.
Голос Анны-Лизы тих.
— Натан?
Мужчина рядом с ней, наверное, ее отец, и он старательно толкает ее назад, к двери, в которую они вошли. Дверь захлопывается за ними, становится тихо.
Передо мной стоит охранник, он загораживает обзор. Я знаю, он хочет, чтобы я сел, но я мешкаю, а потом все-таки сажусь, и коридор снова такой же, как раньше.
Но Анна-Лиза была здесь. Она изменилась: повзрослела, вытянулась, побледнела. Она была в джинсах, светло-голубой рубашке и коричневых ботинках. Я снова проигрываю все в голове: шаги, «Идем другой дорогой», я вижу ее, наши взгляды встречаются, в ее глазах радость, она тихо произносит мое имя: «Натан?», так, как будто она сомневается, как будто не может поверить, а потом отец толкает ее назад, она упирается, он толкает сильнее и загораживает ее от меня, она выглядывает из-за его руки, наши взгляды встречаются снова, и, наконец, дверь закрывается. Дверь блокирует все звуки: ни звуков шагов, ни голосов из-за нее не слышно.
Я проигрываю это снова и снова. Кажется, это было на самом деле. Кажется, это было.
