Когда он, наконец, затыкается, я ставлю очень сухую тарелку на стопку других таких же сухих тарелок и говорю:
— Я не прочел ни одной книги за всю жизнь.
Его левая рука погружена в мыльную воду по самое запястье. Она перестает мыть.
— Но одна любимая книга у меня все же есть. Солженицын. «Один день из жизни Ивана Денисовича». Читал?
Он качает головой.
Я пожимаю плечами.
— Как она может быть твоей любимой… если ты ее не читал?
И мне хочется долго орать ему прямо в лицо: «Да потому что женщина, которая держала меня на цепи в своей клетке, была помешана на русской литературе. Теперь ты понял, культурный швейцарский идиот?» Мне хочется вопить и визжать. В следующую секунду тарелки с грохотом летят на пол, а я и понять не успел, когда это я так рассердился. Я тяжело дышу, а Габриэль смотрит на меня, и пена хлопьями падает с его пальцев.
На следующий день, когда мы завтракаем — на новых тарелках, — Габриэль не болтает: он читает Солженицына.
Я ем хлеб, пью кофе, гляжу в окно.
Говорю ему:
— Черные очки читать не мешают?
Он показывает мне палец.
Потом, когда мы начинаем мыть посуду и ему приходится отложить книгу, он опять принимается говорить, теперь о художниках. Он все талдычит и талдычит то про Моне, то про Мане и еще что-то в таком духе. Неужели все Черные Ведьмы такие, а?
Приходится сказать ему:
— Я не нуждаюсь в лекциях по искусству. Все, что мне нужно, так это вылезти из этой дурацкой квартиры и увидеть Меркури. Срочно. — И я прибавляю пару крепких словечек, для весомости.
Когда он уходит, я вдруг вспоминаю книгу, которую подарил мне однажды Арран. В ней были рисунки Да Винчи. Я почти забыл о ней. А рисунки были очень хорошие. Я нахожу в ящике карандаш, но бумаги нет и тогда я вырываю чистую страницу из книги Габриэля.
Закончив рисунок, я его сжигаю. Но огонь в камине едва горит.
На третий день за завтраком он говорит мне, что закончил «Ивана Денисовича» и ему понравилось. Потом спрашивает, чем эта книга нравится мне. Причин, конечно же, масса. Он стоит и ждет, что я так вот возьму и выложу ему всю правду.
— И все же, — настаивает он, — почему она тебе нравится?
— Потому, что он сумел выжить, — приходит на ум толковый ответ.
— Да, мне бы это тоже понравилось, — соглашается Габриэль.
Пока мы моем посуду, он рассказывает о скалолазании. Это его любимое занятие. Он даже отрывается от тарелок и начинает карабкаться вверх по кухонному шкафу. У него хорошо получается… движения быстрые и точные. Он говорит, что больше всего любит лазать в Горж-дю-Вердон во Франции.
Потом спрашивает, есть ли у меня любимое место.
Я говорю:
— Уэльс.
Когда он уходит, я вырываю из его книги другой листок и рисую, как он карабкается по кухне.
День четвертый, Габриэль переходит к поэзии. Десять баллов за настойчивость из десяти возможных он заслужил, но если он пытается собрать историю моей жизни, то поэзия тут мало чем может помочь. Я имею в виду стихи! И тут я начинаю хохотать. Хохотать по-настоящему. Мы же Черные Колдуны, прячемся от Охотников, Белые нас боятся… а мы тут стоим, моем тарелки и говорим о поэзии. Мне так смешно, что я перегибаюсь от смеха пополам. Даже живот сводит.
Габриэль смотрит на меня. Он не смеется вместе со мной, сомневаюсь даже, чтобы он понял, что меня так насмешило, но он улыбается. Я ухитряюсь взять себя в руки и успокоиться, но все равно хихикаю, как школьник, каждый раз, когда он заводит речь о каком-нибудь великом поэте. Одно стихотворение он даже читает наизусть. Оно на французском, поэтому я его не понимаю, но не смеюсь.
Я спрашиваю его про акцент. Его мать была англичанкой, а отец — швейцарец. Габриэль родился во Франции и год прожил в Америке с отцом и младшей сестрой. Английский у него очень хороший, но американский еще лучше, и он говорит по-английски с чудным франко-американским акцентом. Он говорит, что вернулся в Швейцарию, когда получил свой Дар. Что это за Дар, он не говорит, а я не спрашиваю.
В тот день я решаю, что с меня хватит. Я выхожу из дома, крадучись, пробираюсь к озеру и оттуда направляюсь из города прочь, к горам. Вернувшись, я не могу найти дорогу и снова спускаюсь к озеру, чтобы найти ориентиры. Люди спешат домой или в кафе и бары. У каждого шипит телефон, и весь город отдается у меня в голове низким механическим рокотом. Я иду по дороге вдоль озера. Горы скрылись за низкими облаками, и я, хоть и знаю, что они есть, их не вижу; даже огромное озеро сжимается до размеров пруда из-за непроницаемого полога тумана, нависшего над ним. В тумане потерялись лодки на пристани. Я слышу голоса, двое говорят по-французски. Умолкают.
Я оборачиваюсь и вижу фигуру в черном, она следит за мной, и я, как могу, медленно, несмотря на галлоны адреналина, плещущиеся в моей крови, поворачиваюсь и вразвалочку ухожу. Раздается свист: сигнал Охотницы напарнику. Тут я бросаюсь бежать…
Боковыми улочками и переулками я пробираюсь в какой-то бар, вхожу внутрь и сажусь в углу, откуда хорошо вижу улицу через окно. На улице полно фейнов. Постепенно я набираюсь смелости и выхожу, осторожно пробираюсь назад, к квартире, но Охотниц больше не вижу.
Я возвращаюсь как раз перед наступлением темноты и сразу выхожу на террасу.
Я уверен, что они меня видели. Мне удалось оторваться, но теперь они знают, что я здесь. Они как-то узнали, что это был именно я.
Я сплю. Во сне я все бегу по трижды клятому переулку, но иначе: первый раз за все время я помню, что надо не сводить глаз с противоположного фасада дома. Я гляжу, гляжу и вижу обычные дома, обычных фейнов, автобус, машины, а добежать до них никак не могу. Я слышу Охотников позади себя, они кричат:
— Ловите его! Вырвите ему руки! — От страха я припускаю еще быстрее, и тогда они начинают стрелять, так метко, что почти попадают, но быстрее я бежать уже не могу… и просыпаюсь.
Габриэль сидит на корточках и смотрит на меня.
Я говорю ему, совсем не вежливо, чтобы он убрался и оставил меня в покое, а сам ложусь на другой бок и закрываю глаза. Не уверен, что мне следует рассказывать ему о том, что случилось сегодня. Мне ведь нельзя покидать квартиру, хотя, с другой стороны, если я расскажу ему про Охотниц, может быть, он все же отведет меня к Меркури. Я решаю сказать. Но, открыв глаза, обнаруживаю, что Габриэль ушел.
День пятый. Я готовлюсь рассказать Габриэлю про Охотниц, пока мы моем посуду. Он передает мне мокрую чашку, но не сразу отпускает, когда я беру ее в руку, так что мне приходится немного потянуть ее на себя, и тогда он говорит:
— Швейцария — хорошая страна. Белых Ведьм тут почти нет, в Женеве вообще ни одной, а Черным, как правило, можно доверять. Зато есть полукровки, которые продадут тебя с потрохами, как только увидят. Их используют Охотники.
