БАЛАНЕСКУ-КВАРТЕТ
© Перевод А. Бражкина
…поэтому я блюю в умывальник. Вокруг пляшут солнечные пятна, и утро проникает в каждую щель международного экспресса, маршрут Будапешт — Париж, в который я сел час назад и из которого намерен выползти через час, если, конечно, не помру прямо тут, в сортире, не захлебнусь блевотой, если меня не затянет в эту жуткую металлическую воронку унитаза, накачивающую воздух и всасывающую все живое в радиусе двух метров, в эту блестящую никелевую дыру, из которой слышны голоса ада и которой я теперь стремаюсь настолько, что даже и блевать туда не могу, вот завис на умывальнике, пытаюсь что-нибудь сделать со своим сознанием, со своим подорванным здоровьем и потерянной координацией в утреннем пространстве, потом подымаю голову, вижу прямо перед собой в зеркале собственное изображение, и меня опять выворачивает. Хорошо, что у меня все нормально с нервами, представляю, что со мной сталось бы, будь я каким-нибудь неуравновешенным уебком, со склонностью к истерикам и паранойе, меня бы тут просто разнесло на куски от перенапряжения и отчаянья, а так все хорошо, и я без претензий принимаю жестокие обстоятельства своего существования, потому что умею относиться к себе довольно отстраненно, и это помогает мне пережить непростые минуты жизни, главное — не смотреть на себя в зеркало, не замечать этой никелевой воронки и не вспоминать про алкоголь, думаю я и быстро склоняюсь над умывальником. Еще час пересидеть тут, никуда не выходить, ни с кем не разговаривать, никаких «доброе утро», «что это за станция» и тому подобных провокационных вопросов, и так все чудесно, пассажиры, если я их не разбудил, спят себе на своих забронированных местах до Зальцбурга, Мюнхена и до самого Парижа, им и дела нет, что это за беспокойный гражданин закрылся полчаса назад в сортире и упрямо не хочет возвращаться на собственное место. Все хорошо, друзья, все хорошо, давайте спите в своих отсеках для некурящих, спите и смотрите мирные сны про бесхолестериновую свинину и пасхальные скидки на спаржу, уж кто-кто, а я вам мешать не буду — еще час, дотянуть до Линца, сползти на холодный, еще не совсем прогретый солнцем утренний перрон, найти оргкомитет, взять бабки, поселиться в отель, залезть в обуви в двухместную стерилизованную постель и благополучно умереть, по крайней мере до шести вечера.
Многие вещи в этой жизни учишься принимать если не героически, то, во всяком случае, с пониманием и без истерик. Если уж ты с вечера начинаешь пить, наполняешь свой болезненный организм разным говном, мешаешь его в желудке, то будь готов к тому, что утром твой организм скажет тебе все, что про тебя думает, с другой стороны, я не верю, что кто бы то ни было, заливаясь с вечера под завязку, верит, что сможет проснуться в чудесном настроении, с хорошим аппетитом и в рабочем состоянии, все это такие имитации больших страстей и потрясений, обществу просто не хватает духа трагедии, вот народ и бухает, причем в таких количествах, что иногда я задумываюсь — это только среди моих друзей столько алкоголиков или алкоголиков много вообще…
Мой старший друг и коллега Берни, известный литературный деятель, куратор нескольких литературных площадок Вены, бывший хипарь и активист, а теперь спокойный, почти лысый чувак, с которым мы вместе работаем над переводами, выходит из вагона метро и смотрит, в какую сторону ему подыматься. К нему с невидящим взглядом подходит уже хорошо накачанный разными стимулирующими штуками скинхед, печально скребет ногтями свой бритый череп и гнусавым голосом просит дать ему бабок, чтобы купить что-нибудь поесть. Берни, как ярый борец с ненавистным фашистским режимом, от которого ему неоднократно доставалось, роется в карманах, но ничего не находит и говорит скину, что, мол, прости, у меня нет мелких денег, в другой раз приходи, скинхед понимает это дословно, голова у него уже не работает, он поворачивается, делает заход по перрону, спрашивая еще у нескольких граждан Австрийской республики, не могут ли они чем-нибудь помочь ему, они не могут, и скин благополучно возвращается к Берни, который за этой время не успел даже прикурить сигарету, простите, говорит ему скин тем же гнусавым голосом, помогите хоть парой монет, Берни начинает охуевать от этого молодого человека, но доброе сердце в нем опять берет верх, и он хлопает чувака по кожанке, эй, говорит, парень, ну ты и набрался, я б тебе дал, но у меня нет мелочи, вот — хочешь сигарету? скин забирает поживу и двигает дальше по перрону, доходит до противоположного края и, развернувшись, опять хищно планирует на несчастного Берни, который все еще не успел сойти с места, скин в третий раз начинает тереться вокруг него и канючить мелочь; Берни, которому уже пару минут не дают нормально покурить, наконец не выдерживает, все его врожденное и годами лелеемое человеколюбие рушится и распадается на глазах, знаешь что? говорит он скину, может, ты и неплохой парень, но иди в жопу — у меня нет мелочи! нет ее у меня, понимаешь?! нет! Берни заводится, выбрасывает прикуренную сигарету, бьет ногой по пластиковому креслу у стены и, громко ругаясь, выскакивает наверх, где я жду его уже десять минут.
Сойдя вечером трудного субботнего дня с палубы на берег, проникнувшись идеей, скажем, набраться и не пропускать ни одного более-менее достойного заведения, ты вдруг понимаешь, что возможностей не так уж и много — или завалиться в какой-нибудь паб и слушать ирландское народное караоке, или завалиться в какой-нибудь бар, где бывают русские, и слушать — прости господи — эмигрантский шансон, или, того хуже, коматозную калинку-малинку, или, наконец, найти что-нибудь местное и просто обрыгаться от самого духа старой доброй Дунайской империи, который все никак не выветрится из ее кофеен и табачных лавочек. Одним словом, надо хорошенько подумать, прежде чем на что-то решиться в этом городе, где уже которое десятилетие окончательную победу празднуют японские брокеры и персидские эмигранты, радости тут мало, и она тщательно дозируется каким-то апостолом, ответственным за культмассовый сектор в объединенной Европе. Я потом неоднократно пытался припомнить — чем именно мы занимались в то время, где были, с кем виделись и что нас увлекало в те несколько месяцев активного общения. Припоминалось мне с трудом, все впечатления сводились к нескольким сортам местного пива, двум-трем круглосуточным лавкам со спиртным, физиям пары чуваков, продававших нам гашиш, короче, не так уж и много, Берни, насколько я понимаю, живет так последние лет тридцать, но ему это, наверное, не нравится, иначе бы он таких глупостей не делал, люди, довольные собственной жизнью, вряд ли так выебываются, они не бьют, напившись, витрины на улицах, не собачатся с полицейскими после вечеров поэзии, не спят на лавках в парке, засидевшись в кафе с какими-нибудь придурочными книготорговцами, а именно это и характеризует поведение моего старшего друга и коллеги, именно так он и оттягивается обычно, начиная свои удивительные загулы, как правило, в пятницу-субботу и заканчивая когда бог пошлет.
На улице конец мая, чудесная погода, дождя нет, и в студенческом городке, где живут мои хорошие знакомые, студенты-богословы, происходит огромная тусня, такое прямо-таки гигантское ежегодное сборище, которое начинается ночью с субботы на воскресенье, ну и уже не заканчивается, кажется, никогда, то есть обычно заканчивается, но во всяком случае несколько дней после этого в здешнем воздухе стоит густой сивушный дух, дух блевоты и легалайза, который несознательная местная молодежь ошибочно принимает за дух сопротивления. Организаторы вечеринки, представители студенческих профсоюзов и нескольких молодежных леворадикальных партий, целый день накануне свозят бочки с пивом, монтируют военно-полевые экологические сортиры, развешивают на деревьях разноцветные флажки и гирлянды, уже часов до десяти-одиннадцати вечера бочки опустошаются, сортиры забиваются окурками и протекают, флажки изувеченно свисают с веток, как китайская лапша, конечно, мы с Берни попадаем сюда именно в такое время, это уже после калинки-малинки и ирландских партизанских песен, у него тут хорошие знакомые, у меня тут хорошие знакомые, одним словом, нам тут рады, и можно даже сказать, что в этой стране это чуть ли не единственное место, где нам рады, так что вперед, вперед и не останавливаться, нас и так лишили самого необходимого, что нам оставили? — какие-то гражданские права, кучу выродков, которые хотят нас использовать, массу ублюдков в прессе и на телевидении, продажные выборы, вонючие политические движения, если ты не интересуешься шоу-бизнесом и макроэкономикой, тебя просто считают симулянтом и дезертиром, представляющим прямую и непосредственную угрозу для общества, так что самый лучший и безопасный способ решить все твои проблемы — это заткнуть тебя в какую-нибудь контору, дать тебе в кредит какой-нибудь на фиг тебе не нужный дом с большой клумбой, за который ты будешь полжизни возвращать бабки с процентами, чтобы в голову не лезла всякая хуйня, богословы хорошо понимают такие штуки, может, потому так горько и заливаются демпинговым пивом и местного разлива текилой, понимают, что на самом деле выбирать им почти не из чего — либо оставаться всю свою взрослую жизнь богословом, либо пойти скользкой дорогой таких вот чуваков, как Берни, и до конца дней своих таскаться от супермаркета к супермаркету в поисках дешевого бухла. Если я не завязну в эту плотную и липкую богословскую массу, которая кучкуется вокруг уцелевших бочек с пивом, и если меня не втопчут в говно и траву грязные богословские кроссовки, я выберусь-таки на сушу и посмотрю на все это со стороны, смогу успокоиться и что-нибудь выпить, а там и Берни найдется — так я говорил себе в ту ночь, выползая на маленький холмик в стороне от богословской вакханалии, в конце концов и вправду достигаю холмика и нахожу там приятеля Яниса, знакомого литовца, который сейчас пишет работу про мистиков и собирается защищаться, и Янис ведет меня за собой к соседнему корпусу в студенческий клуб, где готовится к выступлению местная группа «Серп и молот», такие австрийские панки, которые обсмотрелись в детстве голливудских блокбастеров про КГБ и Горбачева и в какой-то момент поехали на этой теме, поэтому все их, так сказать, творчество посвящено памяти бывшей империи зла, для них это типа романтика, как в совке существуют, скажем, ковбойские кантри-группы, так и они поют русский рок с венским акцентом, носят какие-то собственноручно сшитые бобровые шапки и приобретенные в военных магазинах кирзовые сапоги, романтика, мать его за ногу, забыли чуваки маршала Жукова, он бы им показал русский рок и прощание славянки, подготовка к выступлению состоит в щедрой раздаче водяры на входе всем желающим, желающих становится все больше, мы попали очень вовремя, музыканты наконец выбираются на сцену, неохотно берут в руки свои инструменты, их вокалист (ха-ха, вокалист) включает микрофон и сделав злобную мину, говорит: «Горбачев! Смирнофф! Хуй!», на этом его словарный запас благополучно исчерпывается, и начинается музыка. Водки больше не наливают.
