Часть четвертая
«Жить быстро, умереть молодым»
(ДЕСЯТЬ ТРЕКОВ, КОТОРЫЕ Я ХОТЕЛ БЫ УСЛЫШАТЬ НА СВОИХ ПОМИНКАХ)
1
Eric Burdon. Black on Black in Black. Призраки из прошлого появляются в моей жизни. Они следят за мной издалека, прячутся за спинами прохожих на улице, держат перед собой газеты, сидя в баре за столиком напротив. Они ждут и стараются не мешать. Но каждый раз, стоит лишь расслабиться, отойти в сторону, остаться без свидетелей, они тихо подходят, становятся рядом и внимательно смотрят в глаза, ожидая, когда я первый их узнаю. Они застают меня в сортирах клубов, когда я отливаю, возле газетных киосков, когда я покупаю свежие журналы, в моем собственном подъезде, когда я выхожу с утра за минеральной водой, — их появление трудно предвидеть, его трудно избежать, они незаметно движутся следом за мной по моей жизни, как акулы за танкером, груженым сотнями китайских нелегалов. Просто я не даю им повода разорвать меня, ни на секунду не забывая об опасности с их стороны. Просто они, в отличие от меня, умеют ждать.
Я не был в Нью-Йорке девять лет. У меня здесь совсем не осталось знакомых — все мои бывшие знакомые или уехали отсюда, или умерли, поскольку были это люди, как правило, старшего возраста и почтенной биографии. Девять лет назад в моей жизни вдруг появилось большое число новых персонажей — странных и непонятных мне, они жили в этом городе и с ним ассоциировались, в нем они для меня и остались. У меня не было их координат и так же не было никакого желания снова с ними видеться, когда делаешь в общении паузу в девять лет, после этого надо разве что начинать все сначала, иначе как бы это выглядело — встретиться с человеком через девять лет и спросить, что у него нового? Нового в каком смысле? За последние девять лет? Тогда он должен был бы начинать со своего рождения, чтобы восстановить контекст. По-моему, это безнадежно.
Из событий девятилетней давности я хорошо запомнил Ярему и его младшего брата. Это был последний вечер в Нью-Йорке, и мы все тогда сильно перепили, именно в тот вечер появился Ярема с братом, о, сказал я, ты похож на Моррисона, я люблю Моррисона, ответил он, и это, собственно, все из его слов, что я помню. Его брат заснул тогда то ли в душе, то ли в сортире, а возможно, и там, и там. Я не мог их не запомнить — мы слушали эмтивишный анплагт Нейла Янга и пили говняное американское пиво.
Привет, сказал он мне, ты меня помнишь? Привет, ответил я ему настороженно, помню, ясное дело, только не помню, как тебя зовут. Ярема, сказал он. Помнишь, ты когда-то приезжал сюда, мы еще напились, ты тогда сказал, что я похож на Моррисона? Точно, сказал я, помню. И брата твоего помню — он в сортире заснул. В душе. Точно — в душе. За девять лет Ярема почти не изменился. Не знаю, как я. Давай снова напьемся, предложил я. Давай, согласился он, давай в четверг — я запишу тебе нормальной музыки. Договорились, сказал я. Ну — что я говорил в начале?
Ярема приехал на мощной легковушке и привез мне штук 30 дисков с нарезанными на них записями, в основном это была музыка поздних 60-х, ранних 70-х, про некоторые из этих альбомов я только слышал, дома найти их было невозможно. Я тебе еще запишу местной музыки, пообещал он, тут куча команд, они выступают в местных клубах, их крутят на местных станциях, кроме Манхэттена их почти нигде не знают, это настоящая клевая музыка. А что это за местные станции? поинтересовался я. Я тебе расскажу, сказал он, и мы поехали в болгарский клуб на дискотеку Юджина.
Дискотека Юджина заключалась в том, что приходил сам Юджин и ставил музыку, которая нравилась лично ему. Это была вроде как гарантия качества, клуб был забит болгарами, цыганами, советскими евреями и евреями просто, Юджин в основном ставил ска и цыганский фолк, по телевизору над баром показывали его выступления с Gogol Bordello, болгары пахли пивом. Через сорок минут мы поехали в другой бар, поехали, сказал Ярема, я знаю тут одно место, его держит бывший владелец радиостанции, о которой я тебе рассказывал, там тоже крутят только его любимую музыку, уже ради этого туда стоит поехать. Это хорошо, подумал я, что каждый крутит свою любимую музыку. Главное, чтобы ее на всех хватило.
Эта станция существовала долгое время исключительно за счет благотворительных взносов. Ежегодно они проводили сбор средств среди слушателей, каждый давал, сколько считал нужным, владельцы станции объясняли — хотите еще год слушать музыку, дайте нам бабки, много нам не надо, просто чтобы оплатить все необходимые счета. Они крутили настолько хорошую музыку, что каждый год им удавалось собрать нужную сумму. Меня это поразило, по-моему, это было правильно. Настоящие тебе коммунистические принципы существования музыкального пространства. Владелец станции, рассказывал Ярема дальше, сам вел одну программу, я их всегда слушал, рассказывал он, у них была только качественная музыка, много музыки из 60-х и 70-х, они ее крутили круглосуточно. А однажды к ним в студию пришел Бердон. Как Бердон? не поверил я. Так, он живет тут рядом, это же Манхэттен, объяснил Ярема, тут все живут рядом, получился хороший эфир, они просто сидели целую ночь и о чем-то говорили, больше всего меня поразила история о том, как у Бердона было выступление в тюрьме, где сидели одни черные, Бердон стремался, но когда начал играть, то все стало на свои места, они его приняли. Бердон говорил, что много чего в тот момент понял. А теперь владелец станции открыл этот бар, принес туда кучу своей музыки, другую музыку он там крутить запрещает. А там Бердон есть? спросил я.
Барменша была ведьмой, так, по крайней мере, утверждал Ярема, она наливала нам пиво, выводя пеной на его поверхности пентаграммы. Пошли, наконец сказал Ярема, мы прошли в коридор и увидели там большой музыкальный автомат, заправленный сотней лучших в Манхэттене дисков, выгребли из карманов всю мелочь и всыпали ее в нутро автомата. Хватило на 27 композиций, по баксу за мелодию, давай, сказал я, нажимай, что ты хочешь, он долго копался, переворачивая диски туда и сюда, тщательно подбирая каждый трек, наконец сказал — осталось еще 10. Давай теперь ты.
Что я действительно хочу услышать, не только теперь, не только в этом баре с ведьмой за стойкой, а вообще — что я хочу услышать, чем бы я хотел наполнить эфир, если б у меня была такая возможность? Десять треков, это около сорока минут музыки, сорок минут времени, за это время со мной может произойти что угодно, за это время автомат должен пропустить сквозь себя десять чьих-то голосов, десять жизней, переплетая их с моим голосом и моей жизнью. Я подумал и нажал десять первых кнопок, что попались под руку.
Всегда возбуждаюсь, слушая музыку. Когда читаю книги, со мной такого не случается, как правило, когда книга нравится, я стараюсь как можно быстрее добить ее до конца, чтобы узнать, чем все заканчивается. Если же не нравится, молча откладываю в сторону, правда потом некоторое время испытывая укоры совести. С кино ситуация тоже простая — я жду окончания фильма, проявляя более-менее заметную активность во время постельных сцен, мне каждый раз интересно, как они это делают, вот и вся реакция. То же самое с театром — в театре я чувствую себя неуверенно, я боюсь, что актеры в любую минуту могут забыть слова и сбиться, меня это напрягает, но не возбуждает. В театре я люблю буфеты. Другое дело музыка. Никому никогда не нравилась музыка, которую я слушаю. Кроме меня, ясное дело. Музыку я стараюсь слушать дома и без свидетелей, меня разрывает от обиды и отчаяния, когда кто-нибудь подходит и выключает музыку, которую я слушаю, которая мне нравится, мою, блядь, музыку. Я бы тоже хотел иметь собственную станцию, я крутил бы там только то, что нравится мне, ежегодно я бы обращался к потенциальным слушателям с просьбой сброситься на пенсию налоговому инспектору, ходил бы с утра из квартала в квартал, от дверей к дверям, говоря, привет, я тот самый чувак, который крутит для вас клевую музыку, меня знает Бердон, можете чем-то мне помочь? У каждого из них было бы свое персональное право послать меня подальше, у каждого из них была бы чудесная возможность этим правом воспользоваться.
