– Ты у меня близ сердца.
– А как же царевич? – негромко переспросил я.
– Он наособицу, ибо не близ него, а в нем самом, – усмехнулся царь.
Я скосил глаза на Зомме. Намек Годунов понял сразу.
– И Христиан тож пущай рядышком шествует, негоже второго воеводу от третьего отлучать, – добавил он.
Кстати, как я успел заметить, только мою фамилию, пускай и с запинкой, Борис Федорович выговаривал правильно. С именами и фамилиями всех остальных иностранцев, включая того же Христиера Зомме, он обращался куда бесцеремоннее.
Остановившись близ терема, Годунов на секунду призадумался, после чего повернулся к кому-то из свиты.
– Всему воинству годовое жалованье выдать велю! Слыхал ли?
– Нынче же сполним, – низко склонился в поклоне какой-то скромно одетый во что-то серо-синее низкорослый коренастый мужичонка.
Самые «ушастые» из мальчишек, услышав это, тут же радостно загалдели, принявшись торопливо пересказывать радостную новость остальным. И вновь раздались ликующие крики «Слава! Слава государю! Здрав буди, царь-батюшка!».
Борис Федорович некоторое время умиленно глядел в их сторону, явно наслаждаясь отрадным зрелищем, после чего, совершенно по-мальчишечьи шмыгнув носом, заметил все тому же мужичонке:
– А вперед знай, что второму воеводе оного полка князю Феликсу Константиновичу Мак-Альпину я своим царским словом дозволяю требовать с казны деньгу на нужды оных ратников невозбранно. – И, повернувшись ко мне, небрежно кивнул в сторону мужичка. – Таперь, ежели какая заминка али чего исчо, ты в Казенном приказе враз к дьяку Меньшому-Булгакову. Коли шибко много потребно, тут, знамо, ко мне, а ежели так – сразу туда.
– Ежели так – это до скольки ж рублев, государь? – сразу уточнил въедливый (хотя иных финансистов, наверное, и не бывает) дьяк.
– До… – протянул Годунов и решительно махнул рукой. – До тысячи.
Челюсть у Меньшого-Булгакова отвисла, а глаза съехали к переносице.
– И без указа государева, без твово повеления, просто взять и отдать, ежели затребует? – пролепетал он жалобно, не веря своим ушам. – А ежели он…
– Не ежели! – рыкнул Борис Федорович. – И не он. Кто иной – да, поверю, а он – нет. И… не просто, а расписку с его взяти. – Но тут же, положив мне руку на грудь, с усмешкой пояснил: – То не для того, что не верю, а чтоб они сами тысчонок десять в первый же месяцок не поимели да опосля на тебя кивать не учали.
– Одначе цельная тыща… Не много ли? – Дьяк оказался настойчив.
– Ты лучше в бумаги его залезь да погляди, яко он в них кажную полушку прописал – кому, за что, да когда уплочено. Заодно и поучись, яко надобно – там у него младень разберет, что к чему, – посоветовал Годунов, но тут же констатировал: – Хотя да, вам же чем тяжельше бумагу составить, тем лучшее – чтоб никто ничегошеньки не понял, а рыбку, известно, в мутной воде куда проще ловить, особливо ежели она серебрецом отливает.
– Обижаешь, царь-батюшка, – тихонечко вздохнул дьяк. – Я-ста отродясь…
– А ты отчего решил, будто я непременно о тебе речь веду? – хмыкнул Борис Федорович. – То о всем вашем крапивном семени сказано. А у князя Феликса Константиныча все инако, мочно сказати, вовсе напротив, потому как я с него спрос за деньгу даденную не учинял и даже не помышлял, и он о том ведал, ан все одно – прописывал расходы. Потому – совестливый и бога боится. Хотя, что это я, нашел кому о совести толковати. – И сокрушенно вздохнул. – Эх, мне б хошь чуток поболе таких, яко он, и я б куда спокойнее по ночам почивал… Ладноть, коль нет сапог, будем в лаптях хаживать. А словеса мои попомни. Ежели проведаю, что ему деньга занадобилась, а ты не выдал – в тот же день пожалеешь, что на свет родился.
– Я-ста завсегда все исполнял со всем моим прилежанием, – угодливо склонился дьяк.
– Ну то-то, – успокоенно кивнул царь, но не унялся. – А помимо того, ентому, как бишь его, Зомме второе годовое жалую.
– И это сполним. – Последовал очередной поклон.
– Да не забудь про…
Борис Федорович не угомонился, пока не пожаловал всех и список не сократился до двух человек – меня и дядьки царевича Ивана Чемоданова.
О моей персоне речь зашла раньше.
– Коль третий воевода столь щедро пожалован, мыслю, что второму вдвое супротив него надобно выплатить. Ты сам как мыслишь? – Он испытующе покосился на меня.
Я неопределенно пожал плечами.
– Лучше одари моих ратников своим обедом, за который пригласи самых достойных, чтоб они этот день запомнили, – посоветовал я.
– То само собой, – важно кивнул Годунов и распорядился: – Трапезничать со всеми буду, потому готовьте столы и прочее. – И сразу еще трое из свиты улетели в сторону нашей поварской. – Но то сызнова для прочих. А тебе самому?
– Самый знатный подарок – это чтобы царевич следующий месяц пробыл со мной, – выдал я.
– И только-то? – удивился Борис Федорович. – Быть по сему.
Я не поверил своим ушам. Неужто и впрямь оставляет?! Да еще так легко, без особых уговоров. Быть такого не может.
Федор, сияющий как начищенный медный таз, метнулся целовать отцу руки. Годунов покосился на расплывшуюся от еле сдерживаемого ликования физиономию сына, со счастливой улыбкой от уха до уха, но особой ответной радости почему-то не проявил. Скорее уж, мне показалось, наоборот – лицо его на еле уловимое мгновение даже помрачнело. Хотя я, конечно, могу ошибаться – с чего вдруг.
– Это будем считать придачей, – улыбнулся он мне, ласково ероша вихрастый затылок Федора. – Вот токмо к чему, а?
– Куда уж дороже. – Я поднял вверх правую руку с золотым перстнем, в середине которого уютно устроился крупный рубин с вырезанной на нем геммой – двуглавым орлом.
Перстень этот я получил сразу, еще на учебном поле боя, вместе с троекратным лобзанием в щеки. Второй из перстней – тоже золотой, но с сапфиром – достался Христиеру Зомме.
– Зрите, яко высоко иноземец мои дары ценит, – вновь повернулся Годунов к изрядно поредевшей – поручений было роздано много, и все надлежало срочно выполнить – свите. – Так высоко, что боле ни в чем не нуждается.
– Лучше заслуживать, не получая, чем получать – не заслуживая, – добавил я.
– Вот-вот. Не то что некие, коим то землицы мало, то сельцо соседнее жаждется прирезать, то лужки заполучить.
– Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет, – заметил я. – Мне всегда казалось, что я стою куда дороже сельца и лужков.
Свита молчала. Взгляды, кидаемые исподлобья некоторыми ее представителями, мне почему-то не показались дружелюбными, хотя я вроде бы у них ничего не отнял и на их села и новые лужки не претендовал.
– Не по нраву им твое бескорыстие, – пояснил Годунов, беря меня под руку и отводя в сторонку. – Опаска берет, что вдругорядь, егда сызнова просить станут, я опять про тебя напомню, да ничего и не дам. Но я не о том. Покамест о праздничных столах хлопочут, ты укажи мне того стервеца, кой в личине моего сына хаживал.
