– Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь...
Эти «переводы» довольно быстро мне надоели – хотелось помолчать, подумать, прикинуть, взвесить, но всякий раз, посмотрев на свою спутницу, я, вместо того чтобы завершить комедию, вздохнув, продолжал «переводить». А куда деваться, коли Марья не просто слушала – на лице был такой восторг, такое сопереживание, что лишить ее этой немудреной радости у меня просто язык не поворачивался.
Она то улыбалась, то грустила вместе с великими поэтами, иногда на ее глаза наворачивались слезы, а чуть погодя в них уже мелькали радостные искорки. Да и сами глаза выглядели совсем молодо, даже юно, лучась почти девчоночьим изумрудным цветом – ну как тут остановиться? Так и ехали аж до самой Твери, где нам пришлось тормознуться на целую неделю. На этом настояла Марья.
– Камень камнем,– назидательно заметила она мне,– а и он тож предел в силе имеет. Подсобить-то он подсобил, но, ежели здоровьишко ныне не закрепить, все прахом пойдет. Опять же и остановиться есть где. Нас Федул на подворье свое зовет.
– Это с чего такие почести? – удивился я.
– Со здоровьишка свово,– усмехнулась Марья.– Тебе в пути не до того было, а я, когда мы токмо нагнали его поезд, в первый же вечер к нему подошла да вопросила, не устал он-де на боль в пояснице жалиться да на прочее. Словом, заварила ему корешков кой-каких – купцу уж на следующий денек полегшало. А опосля вызнала, что тверской он, да и поведала, что надо бы ему недельку дома в тепле полежати, пока я его пользовать стану. Он и согласился. Далее от Твери сынка свово пошлет, а сам останется. Ну и я как раз с ентим Квентимом займусь.
Арнольд Листелл, даже не дослушав до конца мои пояснения, покорно согласился:
– Я все понимать – твой баба ошень умный и все знать. Как она сказать, я так все и делать.
Он вообще выглядел несколько смущенным, так и не отойдя от своего испуга, но, судя по недовольным взглядам, бросаемым в мою сторону, отчего-то основной причиной своего конфуза считал меня. Впрочем, человеку свойственно делать крайними других, особенно когда он опростоволосился так, что дальше некуда. Ну и хрен с ним, главное, что согласился.
Разместились мы на подворье Федула не просто хорошо – превосходно. Второй год вдовеющий купец, еще лет за пять до этого выдавший замуж последнюю из дочерей, жил в своем терему просторно, а женская половина солидных хором и вовсе пустовала. Так что каждому из пяти постояльцев досталось по отдельной комнате.
О питании заботиться тоже не приходилось. Дабы лекарку ничто не отвлекало, Федул и это взял на себя, дав команду своим холопам в поварской «стряпать господское печево» не на одного себя, а на шестерых, да так, чтоб было излиха.
Словом, образовалась неделя отдыха. Я тут же решил употребить это время с пользой для себя, освоив верховую езду, чтоб при необходимости, буде таковая возникнет в будущем, не опозориться. К тому же воин, который не умеет держаться на лошади, это даже не половина воина – это черт знает что такое.
Заодно не помешает поупражняться и с сабелькой, прикинул я сразу. Последний раз в секцию ходил, дай бог памяти, лет семь-восемь назад, так что вспоминать и вспоминать. Хорошо еще перед крестьянами в деревне не опозорился, когда вздумал выпендриваться,– вот они бы смеялись, если б у меня сабля из руки выпала.
Но вначале я нашел занятие для остальных. Марью Петровну не трогал. С нею и так все понятно – аж двое больных на руках, так что хлопот полон рот: и заварить, и смешать, и настоять, и всякое такое. А вот Арнольду не помешало бы и о своем подопечном подумать...
– Пока мы тут, а не в пути, ты давай его русскому языку учи, а то же срамота,– попенял я Листеллу,– чай, к царевичу едет. И на каковском он с ним стихи будет слагать? Чтоб за неделю пятьсот слов с ним освоил, не меньше.
Лекарь саркастически усмехнулся и язвительно пояснил:
– Я с ним говорить, но он жаловаться на ты и твой баба. Он столько раз в пути просил, чтоб вы ему объяснять, что есть то и как сказать это на русски, а вы оба его не слушать, а говорить о своем.
– Надо же,– подивился я, но потом, припомнив, как он не раз и не два произносил что-то с явно вопросительными интонациями, пришел к выводу, что, кажется, так оно и есть. Да и Марья спрашивала: «Чего иноземец вопрошает?», а я, балда, в ответ: «Про стихи интересуется – хороши ли?»
Но совсем весело мне стало, когда вечером того же дня ко мне обратилась Марья и, несколько смущаясь, заявила:
– Не мое оно, конечно, дело, не бабское вовсе, но я тако мыслю, княж Федот Константиныч, что иноземцу ентому не худо было бы...
Ну а дальше чуть ли не слово в слово высказала те соображения, которые несколькими часами ранее я сам выдал Арнольду. И про царевича, и про язык, и про срочное обучение.
– А как же вирши? – полюбопытствовал я и поразился ее проницательности.
– А их ты мне и сам поведаешь, коль пожелаешь. Для того, мыслю, иноземец тебе вовсе без надобности,– хитро улыбнулась она и расцвела, довольная произведенным на меня эффектом ее слов.
– А как ты... догадалась-то? – спросил я после того, как вновь обрел дар речи.
– А ты мыслил, княж Федот, что тута все лаптем щи хлебают, а ты один ложку имеешь? Чай, не басурмане какие, с понятием,– гордо и чуть обиженно заметила она.– А распробовать, где вода забеленная, а где уха наваристая – невелика премудрость.– Но тут же смягчилась и ласково улыбнулась.– Но все одно – благодарствую.– И низко склонилась передо мной в поясном поклоне.– Я ить деньки енти нипочем не забуду. Бывало, гляну на тебя, яко ты притомился, и так и подмывало сказать: «Будя уж измышлять-то. Чую ить, вовсе не то иноземец сказывает, но уж больно певуче у тебя выходит. Ан нет, мыслю, пущай ишшо чуток поведает.– И, вздохнув, осведомилась: – Ты как, не намыслил меня сызнова в Ольховку отправить, дабы не умничала твоя клюшница?
– Что ж я, дурак – от такой хозяйки отказываться?! – искренне возмутился я.
Марья внимательно всмотрелась в мое лицо и удивленно произнесла:
– И чую, что правду сказываешь, и верить хочу, но уж больно славно все выходит. Неужто мне и впрямь на старости лет оттуда награду ниспослали? Неужто все простили? Неужто...
Она вдруг прикусила губу, резко развернулась и почти бегом ринулась в свою комнату, прижав к лицу платок.
Неделя, проведенная в Твери, сказалась на здоровье Квентина самым благотворным образом. Если в первый день он выглядел выздоравливающим и при внимательном рассмотрении можно было заметить на лице следы недавней тяжкой болезни, то уже на третий день он ничем не отличался от обычных людей, то есть выглядел полностью здоровым.
В освоении языка Квентин делал просто поразительные успехи. Правда, как он сам пояснил, кое-какие уроки он успел взять еще на корабле, благо было у кого – что за торговец, если не ведает говор страны, в которую отправляется торговать.
