– Эти круче,– перебил я.– Эти, считай, губернаторские сынки, так что вся надежда на тебя, иначе обломится мне по полной.– И заторопился: – Ну все, я побежал.
– Куда? – обалдел Алеха.
– В тюрьму, куда ж еще,– пояснил я и, затянув на манер знаменитого Промокашки: «А на черной скамье, на скамье подсудимых... и какой-то жиган...» – полез из ледника наружу.
– Ты чаво там, башкой об лед треснулся? – хмуро поинтересовался стрелец.– Чаво несуразицу плетешь?
– То я со страху перед вашим дьяком,– заговорщицки шепнул я ему и крикнул в черный провал ледника, из которого вылез: – Не забудь, прямо сразу ко входу!
– Ишь яко о хозяйстве озаботился,– хмыкнул стрелец и ехидно спросил: – Мыслишь, скоро возвернесси? – И, лениво зевнув, добавил: – Так энто ты напрасно.
– Понятно дело,– не стал спорить я.– Дурак тот, кто, живя на святой Руси, от тюрьмы да от сумы зарекается.
– А енто дело сказываешь,– похвалил ратник и легонько подтолкнул меня к выходу.– Давай-давай, шевелися.
А со своим пророчеством стрелец как в воду глядел. Зря я ждал. Ни завтра, ни послезавтра выручать меня так никто и не явился. Хотя гости ко мне и наведывались, но только все больше нежелательные...
Глава 15
В остроге
На следующий день состоялся свод, как здесь называют очную ставку. Дьяк Оладьин не мешкал, очевидно исходя из степени знатности замешанных в это дело сыновей важных персон. На своде присутствовал и Никола Хромой, но, увы, только в качестве свидетеля.
Я старался отделываться односложными фразами и отвечать строго по существу задаваемых мне вопросов. Иногда, правда, не выдерживал, когда обвинители совсем уж завирались. Особенно этим отличались Ржевский и Ванька Шереметев. Однако всякий раз меня бесцеремонно одергивали, давая понять, что мой номер шестнадцатый и вообще – настряпал делов, так уж помалкивай.
О самих «настряпанных делах» красноречиво свидетельствовали опухшие рожи юнцов – я бил от души, а потому синяков и ссадин на них хватало. Правда, в последних винить скорее уж следовало не меня, а забор, но...
Долго рассказывать не стану, скажу лишь, что, как и следовало ожидать, меня сделали во всем произошедшем крайним. Дескать, ни с того ни с сего налетел на них вначале Никола Хромой, который, правда, получил достойный отпор, после чего на выручку задиристому кузнецу кинулся я и, ничего не разбирая, принялся метелить всех одного за другим. О том, что я поначалу пытался разнять дерущихся и всего-навсего раскидывал их в стороны, речи не было.
Правда, угрюмый Дмитрий Лопата – интересно, это тот самый Пожарский, хотя нет, тот вроде бы Михалыч,– проявил честность и пару моих утверждений подтвердил, но почти сразу после этого его вежливо выпроводили из допросной.
Зато оставшаяся троица заливалась как курские соловьи. Я и то, и это, и так их, и эдак, и вообще какой-то зверь. Писец-подьячий, или, говоря современным языком, секретарь-стенографист, от усердия чуть высунув кончик языка, еле успевал записывать их «честные» показания.
Расчет на то, что меня выслушают хотя бы под конец этой пародии на очную ставку, тоже оказался ошибочным. Никто этого делать не собирался, Никитка Голицын был не столь боек на язык, как Шереметев с Ржевским, зато его батюшка, князь и боярин Василий Васильевич, которого вообще близко не было во дворе у кузнеца, трепал языком за двоих.
Багровую его рожу я невзлюбил сразу. Бывает любовь с первого взгляда, а бывает отвращение. У меня при этом самом взгляде приключилось последнее. Описывать его не стану – из-за возникшей антипатии боюсь погрешить против справедливости, но личным впечатлением кратко поделюсь. Так вот, к таким лицам больше всего идет кирпич.
Да еще он поминутно хватался за саблю, а один раз и вовсе кинулся с нею на меня. Я и без того был возмущен – какого черта его вообще допустили сюда?! – так что эта его попытка окончательно вывела меня из себя.
Удар был лихой, но я уже чуял, чем может обернуться эта пародия на очную ставку, был готов ко всему и успел не только увернуться, но и пнуть его по руке. Совершенно не ожидавший такого оборота боярин вначале даже не понял, что произошло. Несколько секунд он тупо глядел на отлетевшую в угол саблю, соображая, как это она там оказалась, а потом, изрыгая нечленораздельные вопли, ринулся в атаку.
– Прости... Твой вопль утробный пока не проясняет дела суть!..
[62]
Это я имел наглость процитировать вслух, когда он с разбитой мордой стал уже неловко заваливаться набок. Не знаю, может, мне стоило попросту увернуться и не бить в ответ, но все пошло на автомате.
Старшина нашей учебки остался бы весьма доволен своим учеником. Честно говоря, первые пару-тройку секунд после случившегося и я ощущал глубокое внутреннее удовлетворение. Лишь потом до меня дошло, что вот этот тучный мужик с разбитой в кровь рожей – последствие апперкота и прямого в нос – один из виднейших московских бояр. Если я не ошибаюсь, он ведет свой род аж от легендарного Рюрика
[63]
, и это рукоприкладство может выйти мне таким боком, что...
Словом, строго по так любимому мной Филатову:
Когда с людьми знакомишься на ощупь,
Готовься к неприятностям, дружок!..
[64]
– Ах ты, собака! – с жалобным щенячьим воплем ринулся на меня юный мститель Никита, но стрельцы, стоящие позади, повинуясь властному кивку дьяка, решительно выступили вперед, удержав сопляка.
– Если я и собака, то из волкодавов,– злорадно заметил я, не желая оставаться в долгу.– И таких щенков, как ты, мне пяток на зубок.
Услышав такое, один из стрельцов сдержанно крякнул и улыбнулся. Правда, он тут же опомнился, согнал с лица улыбку, но во взгляде, устремленном на меня, явно читалось одобрение.
– Ты бы и впрямь, княжич, не совался, а то и до греха недалеко,– миролюбиво прогудел он Никитке, удерживая его порыв.– Вишь, купец какой бедовый.– И, вновь одобрительно покосившись на меня, больше для порядка, как я понимаю, заметил: – А ты неча тут граблями махать. Стой себе покойно, а то ишь...
Боярина тут же увели куда-то умываться, а растерявшийся Оладьин быстренько закруглил допрос, объявив, что «в опчем» ему все ясно, а ежели чего занадобиться, тогда он созовет всех сызнова.
