Словом, вернулся я в свою «общую камеру» злющим как собака и отчетливо сознающим, что дела мои – швах.
К этому времени надежда на помощь Квентина окончательно во мне растаяла, и я пришел к твердому выводу, что надо выкручиваться самому.
«Никто не даст мне избавления, ни бог, ни царь и ни герой»,– насвистывал я, расхаживая по тесной КПЗ, как успел окрестить мрачное полуподвальное помещение. Вот только придумать, как его «добиться своею собственной рукой», отчего-то не получалось.
«У дядьки на этот случай хоть портрет с царской невестой имелся, пускай и липовой, а тут вообще ничегошеньки»,– размышлял я, прикидывая и почти мгновенно отметая в сторону один план за другим – уж очень они были фантастичны и годились разве что для какого-нибудь голливудского сюжета.
К тому же как следует сосредоточиться изрядно мешали остальные обитатели КПЗ. То словоохотливый мужичок, хитро поблескивая глазками, начиная нудно выспрашивать, за какие грехи меня сюда засунули, после чего, отведя в сторону, долго пояснял, сколько и кому надо сунуть, и навязывал свои посреднические услуги.
Едва удавалось отделаться от него, как тут же пристал другой с предложением поменяться одеждой, ибо в остроге сидит такой народец, что ой-ой-ой, а потому ее все равно отнимут. А так, ежели мы сейчас обменяемся, то его драный зипунок непременно останется на мне, потому как никого не соблазнит. Да еще придача к нему – цельных две копейных деньги, которые можно сунуть за щеку, таким образом тоже спрятав от лютых головников.
К третьему часу, когда уговоры мужичка дошли до астрономической суммы в семь копейных денег придачи, я уже был готов снять с себя кафтан и бросить в рожу навязчивому просителю, лишь бы он отстал. Удерживало лишь одно – сидеть в рубахе слишком холодно, а надевать на себя его лохмотья, кишмя кишевшие вшами, я нипочем бы не стал.
Видя мою несгибаемую непреклонность, мужик не отстал, но сменил тему. Теперь он клянчил у меня сапоги, предлагая великолепные лапти с особо прочными подошвами, которым, как и лаптям, ну просто износа не будет, поскольку он сам уже отходил в них чуть ли не полгода, а обувка почти как новая.
Мне очень хотелось послать зануду, но как-то чересчур пристально и часто поглядывала в нашу сторону парочка здоровенных бугаев – по всей видимости, из той же шайки-лейки,– а потому я решил не искушать судьбу, и без того забот полон рот.
От дальнейших притязаний мужика меня избавил стрелец, отворивший низенькую дверцу, больше похожую на лаз, и громко вызвавший меня на выход.
– Вот, теперь точно снимут и ничего не получишь. Давай пока не поздно – еще успеешь,– вцепился в мой кафтан мужик.
– Да пошел ты! – И я легонько оттолкнул его.
Бугаи как по команде вскочили, но сразу же, переглянувшись, сели обратно.
«Так оно и есть,– подумал я.– Правильно я их вычислил. Значит, если вернусь, будет разбор полетов и заступничество за «маленького» по полной программе. Ну и ладно, зато время скоротаю».– И шагнул в тесный проход.
На сей раз поведение дьяка Василия Оладьина меня озадачило. Если на своде он держался сурово, не давал мне говорить и вел себя так, будто перед ним страшный маньяк-душегубец, то сейчас...
Речь вкрадчивая, мягкая, в глазах сочувствие. Разве что не понравились хитро-блудливые искорки, время от времени мелькавшие в серых зрачках. Да и сам он повадками чем-то напоминал лису – ласково помахивал хвостом, в смысле языком, держась чуть ли не запанибрата. А уж беседу вел так, словно перед ним стоял не буян, обвиняемый в избиении сыновей видных бояр, а закадычный приятель, угодивший, сам того не желая, в сложный переплет, из которого его нужно срочно вытягивать.
Суть такого поведения я уловил ближе к концу, когда дьяк, устав ходить вокруг да около, рубанул чуть ли не напрямик: «Хочешь свободу – плати». Разумеется, сказано было поделикатнее, но смысл тот же.
– Я и сразу почуял, что ты не из простецов. Нешто не понимаю, иноземец иноземцу рознь. Хотя сумнения и были, но ты мне их на своде живенько развеял, егда свару с Голицыным учинил. Да оно и понятно: ежели так-то величают, тут любого за поруху, отечеству свому чинимую, обидка проймет. Э-э-э, мыслю, видать, и впрямь сей Федот не прост. Имечко у тебя, правда, иноземным не назовешь, ну да господь с ним, с имечком.
– Мое подлинное имя весьма труднопроизносимо, и его постоянно тут коверкали,– тут же состряпал я вполне приличную отговорку.– А потому я предпочел называться более простым и привычным для вашего языка.
– Ну да, ну да,– охотно закивал Оладьин.– То твое дело. А вот про товары твои да про лавки мне слыхать не доводилось. Видать, впервой у нас в Москве. Не иначе куплять чего приехал? А сребреца хватит ли?
«Вот,– понял я.– Остальное было лишь прелюдией, а суть в последней фразе. И намек вполне понятный – хватит ли. Только не на закупку товаров, а на мой выкуп отсюда.– И мысленно захлопал в ладоши.– Браво, брависсимо! Просто восторг раздирает при мысли о неизменности московской милиции! Это ж надо – четыре с лишним века соблюдать верность одному и тому же принципу. Что Иван Грозный на престоле, что Борис Годунов, что советская власть, что демократы – а у них один черт, только бабок срубить!»
Однако отвечал вежливо и впрямую во взятке не отказывал. Скорее наоборот – всецело соглашался. Мол, всякое доброе дело нуждается в оплате, и желательно сразу, то бишь на этом свете, а не на том. И я сам тоже того, то есть завсегда пожалуйста, но... чуть погодя.
Дескать, со сребрецом пока проблемы, поскольку дьяк несколько ошибся – приехал я не с пустыми руками, а с товаром, поэтому мне надо поначалу предстать пред очи государя и вручить его величеству привезенное, после чего царь непременно осыплет меня золотом, из коего малая толика обязательно перепадет Оладьину.
Дьяк в ответ выразил логичные сомнения насчет предстоящего свидания, тем паче осыпания златом. Но даже если таковое состоится, то где гарантия, что бывший узник вспомянет о скромном объезжем голове? Словом, лучше бы пораньше. Кстати, а что за подарок приготовлен для царя? Хотелось бы, так сказать, предварительно на него взглянуть, дабы самолично удостовериться в истинности обещания узника.
– Часы,– коротко ответил я, но, заметив, как разочарованно скривилось лицо Оладьина, принялся расписывать качества «атлантика», завершив панегирик в их честь восхвалением великого мастера-изготовителя Вильгельма Телля – единственный швейцарец, имя которого я знал,– и указанием на их миниатюрность.
– Часы на руке? – усмехнулся дьяк.– А не тяжко будет государю их носить?
– Я же говорю, маленькие они,– пояснил я.
– Не верю,– отрезал Оладьин.– Отродясь таких не видывал, а посему, покамест сам не узрю, нет тебе веры.
Дальнейшие препирательства ни к чему хорошему для меня не привели. Дьяк упорно стоял на своем, желая их видеть, а я, вполне логично опасаясь, что тот их прикарманит, отказывался. Но потом, припомнив кое-что, пришел к выводу, что надо соглашаться – особой беды не будет.
