– Сызнова все запомнит, говоришь? – медленно повторил Федор Никитич и даже остановился на лестнице, задумчиво разглядывая дворского.
– Ну да, ну да, потому как смышленый, – еще раз подтвердил тот. – В шешнадцать годков на ём, яко на чистом листе, что хошь, то и написать можно, любую безделицу. А коли прежнее, то и вовсе хлопот не будет…
– Ты вот что, иди-ка дворню подхлестни. И чтоб чрез час ужин сготовили, – распорядился Романов. – А я покамест с болезным потолкую.
Как на грех, ему вспомнилась давняя шутка тестя про мальцов-жильцов, как у углицкого царевича.
«А если его болезнь не просто хворь, а знак божий? – подумалось вдруг. – И знак этот дарован именно мне? Ведь именно теперь малец захворал. Господь и не такой мудреный случай мог подкинуть, а уж там гляди сам – то ли попользуешься им, ежели в голове ветер не свищет, то ли упустишь, а потом до старости локти кусать учнешь… коль достанешь. Опять же и дворский эвон чего сказанул. И про царевича напомнил, и про то, что малец сызнова все запомнит, что ни поведаешь, – это как? Может, то и не Кудряш мне сказывал, а всевышний его устами попользовался для меня, дурака?»
Но он еще колебался. Остатки присущей ему осторожности отчаянно взывали к хозяину, вопя во весь голос о «пагубе диавольской», коя запросто может привести не только в пыточную, но и на плаху.
Свеча, переданная Кудряшом, дрожала вместе с рукой Романова.
Но ему опять припомнилась томительно-сладкая тяжесть царского скипетра, а заодно с этим просьба умирающего царя.
И сразу вслед за этим в памяти всплыло, что Феодор Иоаннович и впрямь ни разу за шесть с половиной лет, прошедших после угличских событий, невзирая на всю свою богобоязненность, не заказал поминальной службы по погибшему брату.
Отчего?
Борис не советовал? Не пойдет. В таком деле государь навряд ли кого стал бы слушать. Вон как в супружницу свою вцепился – не отодрать, даже покойный Иоанн Васильевич и тот отступился.
Церковь не дозволяет по самоубивцу службу править?
Во-первых, патриарх Иов не из перечливых и царю учинил бы потачку, не став упираться в таких мелочах.
А во-вторых, тут и спорить не из-за чего – ежели болящий в помутнении разума лишил себя жизни, то его вовсе к самоубивцам не причисляли.
Неужто тогда в Угличе?..
Ох как жаль, что не удалось выслушать ответа Бориски, а теперь вот стой и думай.
Но ясно, по крайней мере, одно – коли царь в смерть брата не поверил, значит, были на то основания, и притом весомые. А ежели о них знал Федор Иоаннович, то знал и его шуряк Бориска.
Слух же, особливо коли пущен с умом – штуковина ядовитая, кому хошь кровь попортит. А коли после тех слухов еще и царевича в ход пустить, да подсобить ему немного, то как знать, как знать…
А сядь он на трон, кого близ себя держать станет? Федора Никитича Романова. А уж потом, через годок, можно ему и чашу с «особым» винцом поднести, и тогда повторится все как ныне, только Иов с боярами и черным людом будут просить не Годунова, а его, Федора, занять пустующий престол.
Хотя нет, на них, как Бориска ныне, он полагаться не станет. Ни к чему оно. Лучше всего, коли еще допрежь своей внезапной кончины царь Дмитрий сам укажет на него как на наследника.
Царь Дмитрий?
Боярин встрепенулся, настороженно огляделся по сторонам – не приметил ли кто из дворни, как он тут топчется под дверью, но затем пришел в себя. В конце концов, если кто и глянул, так все одно ничегошеньки не увидел, ибо мысль человечья уху недоступна.
«Так что же делать?» – спросил он себя еще раз, хотя знал ответ заранее. «Что делаешь, делай скорее»
[41]
, – сразу пришло на ум.
Откуда всплыла в голове эта фраза, Федор не помнил, да это его и не интересовало. Вроде бы из Писания, ну и ладно.
Да и не одумался бы он, даже если бы и вспомнил – человеку свойственно все подгонять для своей выгоды, потому он скорее, наоборот, еще больше бы воодушевился, вспомнив, что принадлежит она самому Христу.
А что тот адресовал их Иуде в ночь Тайной вечери, про то можно и забыть.
К тому же для Романова в тот момент было куда важнее совсем иное – уж очень кстати оказалась она, ровно кто невидимый вложил ее в голову боярина.
«И это тоже свыше», – решил Федор Никитич.
Потом он и сам удивлялся своей затее. Были минуты – негодовал на самого себя.
Но в те дни злость на Бориску, сумевшего так ловко обвести вокруг пальца и его самого, и прочих бояр и вскарабкаться на царский трон, настолько переполняла его, что он был готов ухватиться за любую идею, какой бы химерой она ни была на самом деле.
К тому же с него самого, если что, взятки гладки. Обезумел малец опосля тяжкой хвори – нешто такого никогда не случалось?
Да и не сразу начал Федор Никитич рассказывать пареньку, как да что, – норовил обиняками, вскользь, впрямую же ничего не бухал.
А малец и впрямь оказался не только смышленый, но и сдержанный, умеющий хранить тайну. Сказанное из уст в уста, один на один, никому не передавал, ни с кем не делился, иначе до верного Кудряша, у которого повсюду среди дворни имелись слухачи, непременно дошло бы, что юный Смирной-Отрепьев несет невесть что, и тут же последовал бы незамедлительный донос самому боярину.
Но все было тихо.
Впрочем, Федор Никитич на всякий случай все равно продолжал осторожничать. Впрямую о том, что Юрко на самом деле спасенный из Углича царевич Дмитрий, он подростку ни разу не сказал.
Просто передавал некие слухи, якобы бродящие в народе, что на самом деле царевич не погиб, а был вовремя подменен неким лекарем Симоном, который и вывез последнего сына Иоанна в безопасное место.
– Сказывают тако же, будто Симон вскорости дитя передал иному человеку, ибо лекарь царевича приметен и, найдя его, злоумышленники могли сразу же понять, что за отрок рядом с ним, а там… Потому тот другой даже упросил царевича откликаться на имя Юрий, кое тако же выбрано с умыслом, в честь Егория Победоносца, кой был неустрашимым воем и даже одолел дракона.
– И мое имечко тож Юрий?! – не выдержал юноша.
Глаза его горели.
Федор Никитич откашлялся, не торопясь с ответом, после чего солидно кивнул:
– Верно. И твое, – с особым нажимом произнес он последнее слово. – Опять же и на печатях государевых тот Егорий в самой середке означен. Для тех, кто понимает иную смыслу, такого предостаточно, чтоб понять, хто пред ним.
Говорил Федор Никитич и про «черную немочь» – падучую болезнь, которой долго страдал царевич, но потом божьим велением Симон изгнал ее из тела Димитрия.
Токмо один раз опосля, как сказывали некие люди, она к нему возвернулась, но убить не сумела – лишь стерла память о царском происхождении, да и то до поры до времени, дабы надежнее сберечь последнего Рюриковича для нужного времени.
