Выглядел он так себе. Плечи – да, широкие, зато между ними и головой почти ничего не имелось.
«Вот палач у Годуновых намучился бы, – почему-то подумалось мне. – По такой короткой шее не вот и попадешь». – Но я тут же отбросил несвоевременные мысли прочь.
Впрочем, короткая шея не была его единственным недостатком.
Нос бульбочкой, глазки небольшие, а возле них на носу две бородавки. Одна так себе, а вот вторая, с правой стороны, ближе к глазу, – изрядная.
Из-под небольшой шапочки с пером сверху, надетой чуть набекрень – тоже мне щеголь сыскался, – виднелись светлые с рыжинкой волосы.
А вот ни бороды, ни усов я не приметил, равно как и легкого намека на щетину – не иначе как цирюльник трудится каждый день.
Хотя тут я ошибся. Позже я узнал, что работы для парикмахера почти не было – слабовато росли волосы на его лице, к тому же и редковато.
– Здрав буди, государь! – почти весело произнес я и, соскочив с коня, отвесил вежливый поклон.
Следом с секундной заминкой моему примеру последовала и вся моя троица.
Поначалу настрой у встречающих, да и у самого Дмитрия был несколько настороженным, но потом, когда они поняли, что мы действительно направляемся в Путивль на поклон новому русскому царю, все разом переменилось и отношение стало совершенно иным.
Сам Дмитрий перещеголял по радушию всю свою свиту. Более того, в первые же минуты, едва узнав, кто мы такие, он не просто распростер объятия, но и распорядился устроить по такому случаю доброе застолье.
Причина горячего гостеприимства стала мне понятна чуть погодя. Оказывается, мы – первые перебежчики, появившиеся у него в это тревожное время.
После поражения под Добрыничами и его панического бегства в Рыльск, а затем в Путивль, не только русским, но и многим полякам стало казаться – и справедливо, – что дело угличского царевича на сей раз потерпело сокрушительное и окончательное фиаско и теперь не имеет ни малейшей надежды на возрождение.
Вообще-то так оно и было. Уверен, проживи Борис Федорович хотя бы на несколько месяцев подольше, и он восторжествовал бы.
Никогда царское войско вкупе со всеми воеводами, начиная с Петра Басманова, не отважилось бы на прямую измену Годунову-старшему.
И тут явились мы.
Когда же он узнал, что двое московских беглецов являются не просто учителями юного Федора, но и весьма важными особами, а один принадлежит к древнему роду шотландских королей Мак-Альпинов, хотя и давным-давно изгнанных из своих владений, то и вовсе расцвел, как майская роза.
Словом, не прошло и нескольких часов, как мы с Квентином уже сидели с ним за одним столом, правда, не рядом, а поодаль. Места справа возле самого Дмитрия тщательно охранялись русскими боярами и дьяками, которых он нам представил, найдя для каждого какое-нибудь доброе слово, восхваляющее его доблесть, честь, смелость, отвагу и прочее.
Всех не упомню, да и ни к чему, однако угрюмое лицо князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского запомнилось мне хорошо, тем более что именно о нем Дмитрий распространялся дольше всего, в стихах и красках повествуя, как сей князь спас его от плена под Добрыничами, вовремя отдав ему коня, когда под самим царевичем подстрелили лошадь.
После него сидели еще несколько, из коих больше всего запали в память двое. Первый – боярин Лыков – был изрядно лыс, что на Руси по нынешним временам не часто встретишь.
Вторым был Богдан Сутупов, назначенный Дмитрием дворцовым дьяком в благодарность за царскую казну – жалованье для служивых людей всей Северской земли, которую Сутупов привез самозванцу.
Этот запомнился мне своей хитрющей рожей и тем, что его левый глаз был постоянно прищурен.
А вообще предателей за столом хватало…
По левую же руку от царевича – впредь я буду называть его именно так, как он сам себя величал, – расположились знатные поляки: гетман Адам Дворжицкий, полковники Станислав Гоголинский и Адам Жулинский, а также командир гусар Бялоскурский, начальник передовой стражи Неборский и прочие командиры рот.
С первой же встречи запали в память и католические священники.
Их за столом присутствовало трое, и каждый был не просто священнослужителем, но личностью: вкрадчиво-келейный Каспер Савицкий, мечтательный синеглазый Андрей Лавицкий и невозмутимый Николай Чижевский.
Чувствовалась во всех них некая внутренняя сила.
Впрочем, одинарных людей в орден иезуитов, наверное, и не принимали.
Из остальных шляхтичей никого упоминать не стану – слишком много чести.
К тому же, признаться, мне они по большей части не понравились. Эдакое лощеное, холеное, чванливое… быдло. Последним словом они надменно величали всех, кто не принадлежал к их кругу, но сами были ничем не лучше.
Разве что одеждой.
Возможно, когда Дмитрий только-только пересек рубежи Руси, польский контингент был несколько иным, но сейчас, после Добрыничей, многие разбежались, и оставалось лишь руководство – эти были поспокойнее, да одни отчаюги.
Последним в Речь Посполитую возвращаться не имело смысла, поскольку в лучшем случае их там ждали королевские судебные приставы с кучей долговых расписок, оплатить которые они не могли, да и не собирались этого делать, в худшем… Ну тут в зависимости от того, сколько «подвигов» на счету каждого из них.
Пять казачьих атаманов, среди которых ярче всех выделялся бесчисленными шрамами на лице Корела, пришлись мне по душе гораздо больше. По крайней мере, их дружелюбие было искренним и не носило оттенка надменности.
Пил я весьма умеренно, следуя примеру самого царевича, который, как я заметил, к вину почти не притрагивался.
Об этом я и сказал во всеуслышание, отказавшись от четвертого по счету кубка и заявив, что долг хороших подданных всецело брать пример со своего государя, особенно если он благой.
Да и вообще, как сказали мудрые, первая чаша принадлежит жажде, вторая – веселью, третья – наслаждению, а четвертая – безумию и потому является лишней.
Правда, первую я хоть и не испытывал жажды, но опрокинул залпом. А куда денешься, коль за тебя пьет, точнее, пригубляет сам царевич, да еще произносит речь.
Кстати сказать, говорил Дмитрий весьма выразительно, дважды довольно-таки к месту сославшись на древних авторов и даже удачно ввернув пару латинских выражений.
Правда, в последних он, насколько я успел заметить, оказался слабоват, ошибившись в произношении, что я про себя тут же зафиксировал.
Вторую чашу тоже пришлось пить, поскольку слово предоставили мне, а тостующий должен осушить кубок до дна в знак того, что сказанное им искренне и идет от всей души.
– Часто в жизни бывает так: есть желание – нет воли, есть воля – нет дела, есть дело – нет желания… – заявил я громко. – Но у тебя, государь, имеется все – такое встречается очень редко. Ты рожден с солнцем в крови и умеешь жить дерзко, достойно и красиво! Но я не стану ничего выдумывать и льстить тебе, ибо кого уважают, тем никогда не льстят, потому что уважение чтит, а лесть насмехается. – Я сделал паузу, неспешно обведя взглядом всех присутствующих, и обратился уже к ним: – Думается, в этом случае будет более достойно просто повторить слова древних, кои так метко подходят к Димитрию Иоанновичу. Macte animo, generose puer, sic itur ad astra. – Но, заметив непонимание на зардевшемся от удовольствия лице царевича, сразу перевел: – Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам. – Однако, щадя самолюбие Дмитрия, сразу пояснил причину перевода, повернувшись к бородатым боярским рожам: – Зрю, что кое-кто не ведает благородной латыни, потому и произнес сызнова на русском языке, какового постараюсь придерживаться и впредь, ибо приличия требуют говорить на том языке, кой понятен всем окружающим.
