Дмитрий согласно кивнул, повелительно сказав что-то слугам, и я, успокоившись, что шотландец не останется тут без меня, а то мало ли – один пан Свинка чего стоит, – последовал за царевичем, ликуя в душе.
Что может быть лучше разговора тет-а-тет, для того чтобы понять натуру человека?
Правда, выйдя на свежий воздух, мы с царевичем почему-то пошли в сторону… каменной громадины собора, раскорячившегося посреди Путивльского кремля.
Если молиться или присягать, так я вроде указал, что лютеранин. Тогда зачем?
Недоумевая все сильнее, я тем не менее, не задавая лишних вопросов, продолжал идти за царевичем, который решительно устремился на штурм нескончаемой узкой кирпичной лестницы.
«На колокольню, не иначе, – решил я. – Но туда-то за каким лядом?»
Однако все объяснялось гораздо проще.
Оказывается, именно тут располагались его личные покои, в которых он творил, писал указы и вообще трудился в поте лица. Впрочем, покои – слишком сильно сказано. Просто комната, хотя и достаточно просторная.
Убранством она напоминала рабочий кабинет, причем достаточно часто посещаемый. О последнем наглядно свидетельствовали раскиданные на столе в живописном беспорядке свитки, а также явно неоконченный лист, подле которого лежало небрежно брошенное гусиное перо.
– Я не хочу, чтоб кто-то нам мешал или встревал в твой рассказ, – пояснил он мой вызов сюда. – Думаю, что поведать о своей жизни тебе тут будет гораздо удобнее и спокойнее. К тому же может статься, что у тебя есть такое, что не хотелось бы разглашать прилюдно, но мне, – подчеркнул он последнее слово, – надлежит знать всю правду о вас обоих. Особливо же причину, по коей твой друг Квентин угодил в немилость у царя Бориса.
– Только дай слово, государь, что оная тайна будет тобой соблюдена и больше о ней никто не узнает, – вздохнул я, понимая, что хоть кратко, в самых общих словах, но рассказать о несчастной любви Квентина к царевне все равно придется, иначе преодолеть подозрительность царевича не получится.
– Можешь быть спокоен, – согласно кивнул Дмитрий, и я приступил к повествованию.
Разумеется, о том, что Дуглас якобы незаконнорожденный сын короля Якова, я вовсе ничего не говорил, полностью обойдя эту тему стороной, а потом вообще перешел на собственную личность.
Ты спрашиваешь: кто я?.. Я философ,
Мудрец и звездочет, а также врач!..
Лечу прикосновением и взглядом
И множество иных творю чудес!..
[64]
К сожалению (а может, и к счастью, учитывая мои «превеликие» познания), на врачевание он не клюнул, сразу заявив, что не нуждается, ибо здоров.
Интересно, периодические припадки «черной немочи» не идут в зачет или их нет вообще?
Ладно, выясним позже, а пока поднажмем на философию и… латынь.
Да-да, еще в самом начале, рассказывая о шотландце, я на всякий случай ввернул кое-что из «мертвого языка», заметив, что сей magister bonarum artium
[65]
помимо всего прочего еще и пиит, а, как известно, poeta semper tiro
[66]
.
После этого мне, исходя из недовольного выражения лица царевича, вновь пришлось быстренько переводить все на русский, и я сделал окончательный вывод, что парень знает латынь только по верхам – что услышал, то и запомнил.
В то же время Дмитрий весьма высоко ценит знание этого языка и сам не прочь приобщиться. Об этом явственно свидетельствовал не только его беззвучный повтор моих фраз, произнесенных еще на пиру, но и его поведение в этой комнате.
Стоило ему услышать что-то новое и перевод, он тут же, как бы между прочим, со скучающим видом взял чистый лист бумаги и быстренько на нем что-то написал.
Позже, улучив момент, я скосил глаза на этот лист. Так и есть – моя латынь и рядом перевод, причем все на русском языке.
После этого я позволил себе вольготно пользоваться языком древних римлян, благо что университетский спецкурс «Латинская философская терминология» сдал в МГУ на «отлично». В конце своего повествования я заявил:
– Dixi. Этим словом, означающим «Я высказался», заканчивали свои речи сенаторы Рима. Я прошу прощения, царевич, но целый год учительства породил во мне некие навязчивые привычки, от которых тяжело избавиться в одночасье. В их число входит и чрезмерное употребление латыни. К тому же твои приближенные из шляхтичей не чураются ее употреблять, и потому не хотелось бы ударить в грязь рожей, яко говорят у вас на Руси.
– Ништо. – Он беззаботно махнул рукой. – Признаться, я и сам ее худо разумею. А в грязь у нас на Руси падают лицом, – заметил он, улыбаясь и явно радуясь, что сумел поправить меня.
«Честное признание, – отметил я в уме. – Кажется, начинаю понимать, как и чем он привлекает людей на свою сторону. Во всяком случае, достоинства у него имеются, а как с недостатками, поглядим».
– …мне даже приятно вот так вот вести беседу с истинно ученым мужем, а не c теми, кто лишь кичится своими познаниями, коих на самом деле у них нет, – донеслось до меня.
Что ж, сдается, мы с Дмитрием не просто поладим, но и найдем общий язык, после чего я и приступлю к его нейтрализации.
Вот только каким образом?
Если с парнем играют «втемную», в чем я уверялся все больше и больше, то он, по сути, ничем не виноват, так что причинять ему зло не хотелось бы.
Да и смысла нет.
Куда проще, как я и планировал еще по дороге сюда, вывезти его за пределы Руси, отвалив ему тысчонку-другую…
Хотя стоп!
«Кажется, ты слишком торопишься, – осадил я себя, как норовистую лошадку. – Пока ты, парень, ничего не добился, а только начал, потому не кажи гоп… коль рожа крива», – неожиданно завершил я, припомнив угличского алхимика, и улыбнулся словам Дмитрия, который несколько смущенно заметил мне:
– А что до латыни, то ты оказал бы мне немалую услугу, князь Феликс, если бы выписал на отдельный лист то, что тебе ведомо.
– Перо и бумага, думаю, сыщутся? – деловито осведомился я. – А приступить смогу хоть сегодня.
– Не к спеху, – обрадовался Дмитрий. – Чай, отдохнуть с дороги надобно, потому не торопись…
Я не торопился, но все равно закончил бы не через неделю, а гораздо раньше – не так уж хорошо я ее знаю. Все-таки спецкурс философского факультета – это не филологический, а потому количество фраз и выражений в моей памяти не превышает нескольких сотен, но меня отвлекал сам царевич.
Очевидно, общение с Квентином было ему менее интересно, чем со мной, тем более его влюбленность в дочь злейшего врага тоже поставила некий незримый барьер, переступать который Дмитрий не собирался.
