– Надо бы к ним еще кого-нибудь приставить. Я так мыслю, что ежели с ими ближний сродственник какой тамошней челяди поедет – лучшее будет да и спокойственнее для нас, – озабоченно обратился он к Семену Никитичу.
Тот на секунду задумался и почти сразу намекнул:
– Чего же проще. Сынка мамки Димитриевой пошлем, Осипа Волохова.
Указующий перст Годунова уперся в подьячего:
– Впиши его.
Встав, он на мгновение задумался, пребывая в нерешительности, но потом, махнув рукой, повернулся к Семену:
– Сам ему обскажешь как да что. Да дьяка Битяговского предупреди, дабы тот через сего Волохова стал вхож к ихнему двору. – Тут он помрачнел, видно вспоминая сказ шиша о том, как царевич лихо рубил своей игрушечной саблей боярские чучела, а среди них и его, Бориса.
Пока игрушечка, пока чучела, а потом?
И ведь не в Дмитрии самом произрастает духовная худоба, а благодаря мерзким наушникам. Толку, что боярин Афанасий сослан, да и других сторонников Нагих в Москве матушке поубавилось. Случись что – аки крысы зловонные вмиг повылезают со всех щелей, собьются в стаю, сильные не своим духом и даже не злобой, а количеством да единой целью – свалить Бориску Годунова да его сторонников.
А того нет у них в мыслях, чтоб за землю душой порадеть. Только о себе помыслы греховные. И как добьются своего, тотчас начнут рвать куски от жирного московского пирога – кто быстрей, кто ловчей, кто подлей, тот и прав. А кровожадным соседям того и надо, мигом накинутся и раздерут все остатки. И сгинет Русь, как сгинуло древнее царство италийцев, хоть и было оно весьма могучее. И силушка у них имелась, и вой добрые в изобилии, да жадность пределов не ведает.
А самое главное – народ. Ведь простые людишки того же младого отрока будут величать с превеликой радостью, ликуя, когда он взойдет на царство.
«Закон… вот чего русскому мужику не хватает, – с горечью подумал Борис Федорович, – и от отсутствия оного все беды идут. Никто закона не знает, не ведает. Кое-что на обычаях держится, так они не писаны, к тому ж везде разные, а должно все единым быть».
Да, пока советники мудрые у царя Иоанна Васильевича были да тот еще и сам о государевых делах мыслил разумно, составили Судебник. Дело хорошее, что и говорить, да вот беда: как теперь крыс приказных унять, корыстолюбие их умерить? Прибавку к жалованью положить? Нет таких больших денег в казне, а мало дать – еще и ворчать начнут, недовольство выказывать. Хуже прежнего выйдет. К тому ж все равно брать станут – привычка.
Нет, тут надобно новых, молодых, чтоб в душе помыслы благие, чтоб пользу Руси хотели принести, чтоб труд свой тяжкий с охотой сполняли, с желаньем великим, да еще с уменьем.
«Уменьем, – горько усмехнулся Борис Федорович. – Где ж они его возьмут? К старым учиться послать – только на корню сгубить. Куда же? Нешто в дальние страны? А что – мысль добрая. Теперь ее еще на досуге обмыслить здраво да все взвесить как следует. Дело-то новое, не промахнуться бы. А там пущай учатся.
Да вот еще одна выгода с того – посылать из боярских родов, пусть самых что ни на есть меня ненавидящих. Неужто, приехав оттуда, по-старому мыслить будут? Нет, шалишь. Ума наберутся, знаний всевозможных, за мошну держаться не будут, на обычаи древние оглядки не будет… Станут зрить вдаль, и эти обычаи им самим поперек сердца встанут. Стало быть, решено
[95]
. Головы боярам тяпать – дело нехитрое, ума не требует, а ты попробуй все в корне изменить». – Последнее относилось к Ивану Грозному, с которым Годунов любил мысленно поспорить, видя во многом его неправоту и тяжко вздыхая.
Ему бы ту необъятную власть, уж он по-другому бы все вершил. И народ был бы сыт, и Русь великой державой стала. А бояре, что ж, их уже не переделать, так что ни к чему и стараться, возясь со старой закваской. Нет, тут за молодое сусло браться нужно.
А еще лучше свои университеты завести, по примеру тех же иноземцев. Народишко на Руси ничем не хуже, нежели все прочие. Если уж так разбираться – пожалуй, что и поумнее будет. Им бы только подучиться малость, и они всех остальных за пояс заткнут
[96]
.
Тут боярин болезненно поморщился.
«Других попрекать рад, а сам? По наветам людей моришь, голодом изводишь, в дали неведомые ссылаешь. – И тут же возразил: – Это все на время. Без того не удержаться, не сделать всего, что хочу. А закон почитать мой сынок Феденька будет, коли… Димитрий, на царство взойдя, настоящей сабелькой не свистнет. А может, – неожиданная мысль пришла ему в голову, – к себе царевича взять? Пущай сызмальства Федя и царевич пообвыкнут друг к дружке, дабы опосля и в советчиках надобности не было. Токмо сделать се надлежит хитро и взять оного будто в знак сочувствия к сироте… К сироте… Отца у него нетути – верно, а мать? Не отдаст ведь, забоится, решит, что дурное умыслил. К тому ж ну как враги-злодеи подсунут дитю чего в питье али в съестное? Слухов не оберешься. Сам боярин и дал, скажут, яда смертного. Тогда уж точно ввек не отмыться».
Так и не придя ни к какому выводу, Борис Федорович решил попозже обмыслить как следует и это, но только после того, как окончательно поправится, печально глянул на Семена Никитича, терпеливо ожидавшего, что скажет родич, вздохнул и, оперевшись на услужливо подставленное плечо, побрел вершить государственные дела.
А тем временем Битяговский уже вовсю собирался в Углич. Царево доверие его радовало, тайное и страшное дело ужасало, и в смятении бродил он по своему двору, покрикивая на слуг и холопов, но не упуская случая и хлопнуть по пышному заду ключницу Акульку, бабу в годах, но еще привлекательную собой.
Не каждый день царевичей убивать приходится, посему волнение дьяка вполне понятно. А было это в тот день, когда Ивашка только познакомился с Дмитрием.
Глава XII
МИТРИЧ
Митрич, как все обычно звали мужика, еще когда он не разгинал своей натруженной спины, склонившейся над сохой или прочими нелегкими трудами по крестьянскому хозяйству, познакомился с иезуитом случайно.
Воткнув вилы в одного из опричников, когда те зорили его дом, он бросился к ближайшему леску. Но пешему от конных не убежать, хотя Митричу это почти удалось. Правда, только почти, потому что на самой опушке какой-то молодец свалил его ударом сабли наотмашь.
Подобрала его старуха, жившая в ветхой землянке на краю деревни. Травами да наговорами она вернула Митрича к жизни, но едва он вышел погреться первый раз на солнышко, так сразу и заплакал. Где дом родный стоял – уже бурьян на пепелище вымахал в полный рост.
