Мальчик даже поежился, не зная, что и сказать-то толком. Соврать почему-то язык не поворачивался, а правду – дак старик потом Митричу расскажет – тоже нехорошо будет. Ведь Ивашка же обещал, что никогда не сбежит.
– Не боись, и Федор не узнает, – видя Ивашкино замешательство, добавил старик, и взгляд его смягчился. – А что солгать старому человеку усовестился, за то хвалю. – И, видя недоуменное лицо мальчика, который так и не понял, при чем здесь какой-то Федор, добавил: – Это для тебя он Митрич, а по мне так Федор, али Федька, ибо молод вельми, хотя и сквозь немалые тяготы успел пройти, – но вдругорядь переспрашивать про здоровье царевича не стал.
Ивашка недоверчиво хмыкнул. Ежели уж Митрич молод, то кто тогда он, Ивашка?
– Ему ведь и сорока годков нетути, – заметив улыбку на Ивашкином лице, терпеливо пояснил старик. – Так что он мне в сыны годится, – и без всякого перехода добавил: – Иди хоть, подыши на улице, морозцу малость глотни, – и протянул ему одежду.
«Выгоняет, что ли?» – не понял поначалу Ивашка и даже хотел было обидеться, но потом, здраво поразмыслив, понял, что ошибся.
Одевшись и выйдя на улицу, он поначалу не смог даже вздохнуть полной грудью: спазм, как пробка, встал в самом горле. Чуть-чуть дышится, если немного приоткрывать рот, а вот полной грудью – ни в какую. Однако постепенно эта пробка будто протолкнулась вовнутрь или, наоборот, выскочила наружу – словом, исчезла, и Ивашка, наконец-то вздохнув глубоко и от души, оглянулся по сторонам.
Странно, но никакой деревни поблизости не оказалось. Громадные сугробы так же мало походили на улицы, как и гигантские заснеженные ели, стоящие чуть ли не у самого крыльца, на деревенские дома.
Зато красотища была вокруг неописуемая. Толком и не разобрать, в чем именно она заключалась. То ли в голубом снеге, лежавшем в тени деревьев, то ли в искрящихся, как горы драгоценных камней, сугробах, то ли в торжественной тишине, царившей вокруг, то ли в ярко-синем небе, так что аж нырнуть хотелось, как в реку, то ли в елях, стоявших с гордо и осанисто раскинутой кроной. А скорее всего, именно в том, что вся эта красота и собралась вместе, будто близкие родичи на свадьбе, и как бы пела одной себе понятные гимны радости и счастью.
Хотя нет, Ивашка тоже краем уха слышал их, оттого и широко, во весь рот заулыбался, показывая всему миру, какое у него замечательное настроение. А чтобы как-то излить его, а то очень уж оно его переполняло – Ивашка это чувствовал почти физически, – мальчуган громко, что было силы, заорал, набрав предварительно полную грудь крепкого, как медовуха, и густо-ядреного, как пиво у доброй хозяйки, свежего морозного воздуха.
– Эге-гей! Я здесь! – И, помолчав немного, опять: – Эге-гей! Хорошо!
Дверь сзади скрипнула, и Ивашка, обернувшись, увидел вышедшего на крыльцо и озабоченно глядящего на него старика, ворчащего негромко:
– Все-таки много я тебе налил, малец. Ишь как тебя выворачивает, будто силы девать некуда.
– Красота-то какая, дедушка! – восторженно показал рукой вокруг себя мальчик.
Тот широко улыбнулся:
– Красу чуешь – это хорошо. А погодка и вправду славная, – добавил он, оглядевшись по сторонам. – Жаль токмо, что буран завтра будет. – И хитро улыбнулся: – Придется тебе еще денька три со стариком пожить, пока Федор не пролезет через сугробины.
– А почему буран, дедуня? – спросил его мальчуган.
Здесь, на крылечке, отсутствие людей как-то объединяло его со стариком перед торжествующей мощью русского зимнего леса, и даже рубцы, еще более отчетливо раскрасневшиеся на морщинистом лице старика, Ивашку уже больше не пугали.
Мальчику нестерпимо захотелось вот прямо сейчас, сию минуту, сей же миг сказать ему что-нибудь доброе, чтобы он еще раз улыбнулся. Уж очень хорошо Синеус улыбался. Проступало у него тогда на лице что-то простое, доверчивое и какое-то детское.
Но не зная, что именно сказать, Ивашка вспомнил, как порою так же точно предсказывал погоду дед Пахом и с уверенностью, как бы утверждая, добавил:
– Раны боевые ноют, да?
– Они самые, – почувствовав, как льнет к нему Ивашка, и весь как бы открывшись на мгновение, хотел что-то еще добавить старик, но опять осекся и, потоптавшись смущенно, ушел было в избушку, но через минуту снова вынырнул из нее и все-таки сказал, хотя и не то, что собирался поначалу:
– На морозе долго не стой. Нельзя. Пойдем-кось в избу, а то опять остынешь.
После ярких красок солнечного дня Ивашка на некоторое время почти ослеп, добираясь чуть ли не на ощупь до своей лавки возле большой печи, но потом, пообвыкнув, стал с интересом разглядывать свисающие с потолка пучки травяного царства, которых было столько, что казалось, будто они растут на потолке, желтея и белея цветками и даже корнями.
– Это мать-и-мачеха, – увидев знакомое растение, сказал он вслух и даже погладил «мачеху» – шершавую часть листа, чтобы осязательно убедиться в своей правоте.
Старик обернулся от стола, где он опять что-то тщательно толок в небольшой ступке.
– Злаки ведаешь? – полюбопытствовал с усмешкой.
– Так, немного, – засмущался Ивашка. – Дедушка Пахом показывал.
– А сие что? – показал старик.
– Крапива, кто ж ее не знает, – хмыкнул мальчик.
– Далее, – и старик указал пестиком на следующий пук.
– Толокнянка, а это малина, а это… – Ивашка запнулся, поскольку не помнил точно, как называется странный корешок, похожий чем-то на маленького человечка.
– Вспомнил! – заулыбался он наконец. – Мужик-корень
[101]
. Он хучь и полезный, но его в дело пускать можно токмо с большим умом – ядовит больно.
– А вот и нет, – огорошил мальчика Синеус, но тут же и успокоил его: – Да ты не огорчайся. Я его и сам бы попутал, ежели бы не знал. Корешок сей весьма знатный. В далеких странах его на вес золота ценят, а у нас он и вовсе не растет. На молочай похож – верно, но зовут его иначе – корень жизни. Мне его один купец подарил, коего я от хвори вылечил. У меня их попервости два было, да один уже весь ушел на болезни. Хошь научу, обскажу, как с ними обращаться, чтоб при случае, коли помру, хоть сам себя вылечить сумел?
– Конечно, – заторопился с ответом Ивашка.
Его любознательный ум тянулся ко всему новому, жадно впитывая крупицы знаний. Может быть, именно за это мальчонка почти сразу полюбился Си-неусу. Как знать. А может, за свою открытость да щедроть детских чувств.
Еще когда Ивашка метался в беспамятстве, то и дело скидывая с себя теплые шкуры, которые приходилось постоянно поднимать с пола, укрывая мальчика, Синеус с удивлением услышал, как тот в бреду рассказывал кому-то какие-то занятные истории. Получалось это у него так складно, что старик, заслушавшись, порою забывал даже снимать ежечасно высыхающие на раскаленном Ивашкином лбу тряпочки и менять их на новые.
