Арбалетный болт, просвистевший совсем рядом, так, что ткань моего рукава разорвалась, а плечо ожгло, заставил Пайрем вздрогнуть и на миг выпустить поводья. Лошадь, получив вольную, понесла. Мы обе вылетели из седла, ухнув в высокую траву.
Эрин изо всей силы лупил сивую, заставляя ее через натугу держать галоп. Демон, мешком перекинутый рядом с лукой седла, издали походил на труп, причем не первой свежести.
Судя по тому, что стрелы и арбалетные болты начали сновать совсем рядом и в избытке, не мне одной открылась сия обманчиво-прискорбная картина. Не иначе, партизаны решили, что их предводитель убит, и брать нас живьем теперь не имеет смысла.
Вдруг кобыла эльфа оступилась, сбиваясь с галопа, мотнула башкой и резко завалилась на бок, придавив демонюку. Эрин, в последний момент выпрыгнувший из седла, успел сгруппироваться и приземлился на ноги недалеко от нас.
Лошадь, избавившись от двойной ноши (одна катапультировалась сама, вторая, спокойная как мешок картошки, залегший до весны, мирно почивала в разнотравье), встала, распрямляя мосластые ноги, и помчала прочь.
Чиркнувшая совсем рядом стрела заставила меня инстинктивно пригнуться, отрываясь от рекогносцировки. Пайрем и вовсе распласталась на дернине.
Фир, не иначе видя, что дело швах, остервенело зашептал на ухо:
— Понимаю, моё упущение, обещал объяснить, как управлять силой, но… не думал, что она понадобится так скоро. Поэтому, пока арбалетные болты не превратили вас в трех ежей-переростков, у нас с тобой будет ускоренный курс. — Таракашка выдохнул и с уже расстановкой произнес: — Ты должна разозлиться. Вспомни то, что вызывает у тебя не просто раздражение. Гнев, боль, ярость, желание крушить — самые сильные эмоции, которые заставляют потерять голову, контроль. Но оставь мне якорь — слово, которое у тебя ассоциируется с чем-то светлым, радостным, чтобы можно было до тебя достучаться. И помни, что я говорил про магический резерв. Он как водохранилище, которое сдерживается дамбой твоего самоконтроля. Когда окажешься у прорвавшей плотины, постарайся хоть как-то направить поток, чтобы он не сжег нас всех.
«Вот тебе и ускоренные маг. курсы», — прокомментировала я про себя, приподнимая голову над соцветьями пижмы. Эрина уже не было видно: тоже, как и мы, залег в траве. Хотелось надеяться именно на это. Мысль о том, что его могла прошить стрела, гнала прочь.
— Полет, — прошипела сквозь зубы.
— Что? — не понял усатый.
— Якорь — полет, — пояснила я, а сама тем временем уже в подробностях вспоминала тринадцатое февраля, день, разделивший мою жизнь на «до» и «после». Смазливое лицо Лихославского. Ликримию, самодовольно разглагольствовавшую о цветах и девушках, их принимающих. Желтые страницы газеты, где типографским шрифтом отпечатаны всего два слова: «Грозовой шквал». В душе поднималась волна злости.
Было ощущение, что за моей спиной — огромная сила. Крепостная стена. Орда. Это чувство нарастало как волна цунами, взявшая разбег на морском просторе и сейчас идущая к берегу, готовая обрушиться и накрыть собой все окрест. И мне этого очень хотелось. Но сознанием, не до конца потонувшим в этом водовороте, понимала: нельзя. Надо ее именно что направить.
«Я — скала. Я — волнорез, что рассечет спиною любой шквал и устоит. Не согнусь, не сломаюсь, не потеряю себя. Сумею выстоять» — эти слова стали для меня набатом, мантрой. Они не позволяли мне скатиться в эмоции, которые будут, в свою очередь, напрочь смыты потоком бесконтрольной силы.
Не слышала, кричал ли мне что-то в ухо Фир, не видела, что с Пайрем. Просто поднималась с колен, глядя на всадников, несущихся галопом.
На краткий миг время словно замедлило свой бег. Было ощущение, что стрелы летели не через воздух, а будто бы сквозь кисель, медленно прокладывая себе путь ровно до того места, где споткнулась лошадь эльфа, а потом просто сгорали в воздухе, не дойдя до цели.
Демоны осадили коней и враз начали разворачиваться. А я пылала. Вся. Словно сама была магмой, жидким огнем. Всполохи пламени танцевали на предплечьях, играли в волосах. Подняла руки раскрытыми ладонями вперед, и с пальцев полетели огненные искры.
— Полет! Полет! — Голос, проникавший в сознание почему-то принадлежал Пайрем. — Полет на виверне, на метле, в ступе, на чем угодно. Хоть на драконе. Полет!
«И правда, я ведь мечтала полетать на льдистом драконе, — пришла откуда-то мысль. — Навстречу рождающемуся дню, багрянцу зари, что раскрашивает перистые шапки облаков».
Мир постепенно приобретал яркость и контраст, запахи становились все сильнее. Почувствовала на лице дыхание полуденного зноя. Когда огонь угас не только на руках, но и в душе, осмотрела себя. Да уж, как говорится, «сходила за хлебушком», то есть съездила в монастырь помолиться… На мне сейчас красовались обгорелые лохмотья, которые было проще снять, оставшись вовсе нагишом. Накинутая на плечи рыбацкая сеть и то прикрыла бы больше.
Я подняла глаза вверх, чтобы хотя бы солнцу выразить всю свою субъективную оценку ситуации, но, судя по всему, небо решило послать слушателя более материальною: усиленно хлопая крыльями, к нам летели несколько драконов.
Они рассекали крыльями ветер. В их полете была удивительная красота, я бы даже сказала, музыка, завораживающая своей ослепительной силой. Вот только дослушать мелодию до конца, воочию увидеть, как величественные дети небес пикируют на землю, как происходит превращение ящеров в девятерых сильных мужчин, мне не довелось. Усталость, накрывшая штормовой волной, враз подкосила ноги, руки, до этого мелко подрагивающие, онемели, и сознание резко начало угасать. Последней связной мыслью было: «Если сожгла свою одежду, как же Фир? Вдруг он тоже обуглился, пока я была огнем?»
* * *
Возвращению в реальность предшествовал въедливый голос таракашки, не иначе забравшегося мне прямо в ухо:
— Давай уже, очнись! Ну же! Управление силой всегда истощает, знаю, но ты же сильная девочка, давай, поднажми, выбирайся из мрака!
По ощущениям я лежала на траве, ости которой врезались в спину. Ветер щекотал лицо. И темнота. Сначала я подумала, что веки прикрыты, и оттого ничего не видно. Но нет.
— Фир, ты жив. — Сказать эти три простых слова оказалось неимоверно трудно. Звук вышел как у спустившей колесо камеры, надсадно-шипящий.
— Жив, жив, хотя признаться, думал, что все же поджарюсь и буду первым в моем тараканьем роду, кого постигла столь нелепая смерть: во фритюре огненных волос. Весь запас магии, что в меня закачал господин Глиберус, пришлось извести, чтобы удержать защиту, — укоризненно произнес таракашка.
Судя по словоохотливости и тону моей членистоногой дуэньи, перетрухнул он здорово. Поэтому-то сейчас спешил выговориться и сбросить напряжение. Я ему мешать и не собиралась, особенно учитывая некоторые обстоятельства.
— Фир, знаешь, у нас проблема. — Эти слова дались уже с меньшим трудом, хотя я все еще шептала.
— Какая? — обеспокоенно осведомился усатый напарник.
