Перекрестившись, мужчина ахнул, и только тогда дочь его заметила. Медленно подняла бескровное лицо, и отец в очередной раз отметил, как постарела она за эти месяцы, как заострились ее скулы, как запали глаза.
– Что тебе? – слабо отозвалась она. – Не видишь, Алеша есть не может, когда ты рядом.
– Доченька, – отец бросился к ней, – дай посмотреть! А почему он такой… Господи, что творится-то… Почему у него рот-то в крови?
– Да губу прикусил, – прошелестела дочь. – Шел бы ты уже… Алешенька голодный, а при тебе он нервничает, есть не будет.
С тех пор отец внимательнее присматривался к тому, как Алешу кормят. И младенец тоже будто бы присматривался к нему – словно почуял в нем врага. Иногда лежит в своей колыбели, спеленутый туго, а сам глазами следит за дедом. Куда дед пойдет, туда и Алеша смотрит.
Девице же даже ведро возле кровати поставили – не было у нее сил до дощатого туалета во дворе добраться.
Алеше исполнилось одиннадцать месяцев, когда он наконец достаточно окреп для того, чтобы пойти самостоятельно. Быстро это получилось. Он был намного более крепким, чем его ровесники, хрупкие послевоенные дети. Коренастый, румяный, ножки-столбики, которыми он бодро перебирал по комнате, придерживаясь за стены. Кажется, он вообще ни разу не упал.
Дед его в то время совсем сон потерял. Он и ругал себя за глупость, но и не мог поделать ничего. Страшно ему было засыпать, когда он знал, что в соседней комнате – Алеша, что тот может выбраться из кровати и прийти к нему.
Дочь же совсем разболелась. Лежала в кровати, бледная как простыня. Ни с кем, кроме сыночка, не общалась.
В тот месяц соседка еще раз навестила ее отца.
– Что же творишь ты, – мрачно сказала она. – Упыреныш почти совсем большой стал. Еще три-четыре месяца, и упустишь момент. Уйдет он в лес от вас, и потом уже не достанешь его. Всю деревню уничтожит, потом и за соседнюю примется.
– Сердце болит у меня… – честно признался Алешенькин дед. – Иной раз смотрю – и кажется мне, права ты. А иногда… Он же дитя совсем… Ну что же я могу сделать…
– Удавить его, когда дочь твоя уснет, вот что. Сам-то упыреныш не спит вовсе. Он тебе так просто не дастся, покусает. Нельзя, чтобы он укусил, после них раны гноятся долго. Знавала я человека, который руку вот так потерял. Так что ты к нему в рукавицах иди.
– А дочка моя…
– Знает все дочка твоя, – нахмурилась старуха. – Думаешь, не понимала она, что кровью поит его, а не молоком? А сейчас – ты откинь с нее одеяло-то, посмотри на тело ее!
– Да что ты говоришь срамоту какую-то! – рассердился мужик. – Болеет она, все это знают.
– Кровью поила, а теперь мясом своим подкармливает. Ты аккуратненько подойди к кровати ее и посмотри. Нож она где-то прячет. Отрезает этим ножом по кусочку и скармливает ему.
– Ох, прости господи, о чем же я тут толкую с тобой! – Нехорошо стало отцу, даже лицо его побелело. – Если ты говоришь, мол, покусать он может – что же он ее не кусает тогда?
– Пожилой ты мужик, а глупый, – усмехнулась старуха. – Говорю же – после их укусов раны гноятся быстро. Если не вырезать сразу, за сутки загнешься. Зачем же ему кормилицу убивать свою. Он же понимает все. Да она и сама отойдет скоро. Вот тогда Алеша ваш в лес и сбежит.
– А откуда ты знаешь это все? – прищурился отец.
– Да чай дольше тебя, дурака, на свете живу, – покачала головой соседка. – В общем, мой тебе совет – удави, пока не поздно.
Не спалось в ту ночь отцу. Ворочался-ворочался, смотрел на тонкий, как незаживающая рана, месяц в окне. Многое он видел – двух жен схоронил, на войне сына потерял, а сам уцелел – думал уже, что ничего ему теперь не страшно, потому что худшему горю все равно не бывать. И вдруг такое.
Уже под утро решил он в комнату, где дочь с Алешей жили, заглянуть. Комнатка теперь принадлежала им двоим – другие его дочери еще полгода назад сказали, что лучше уж они будут в прохладных сенях по лавкам спать, чем крики Алешины слушать.
В комнате было тихо. Отец крался как кот. Дочь спала, накрывшись одеялом почти по самую макушку. В последнее время она очень мерзла – куталась, как древняя старуха. Из Алешиной кровати доносилось только тихое сопение.
Отец подошел ближе, сердце его колотилось, во рту было сухо. Младенец спал, подложив руку под пухлую щеку, причмокивал во сне. В тот момент таким невинным он казался, таким спокойным.
Ангел во плоти. «А говорила соседка, что не спят они… Напридумывала, ведьма старая, а я чуть было не поверил ей… Взял бы грех на душу». Дед Алешенькин протянул руку и погладил малыша по влажноватым светлым кудряшкам – тот даже не шелохнулся, продолжал спать. Тогда мужчина подошел к дочери. Хотел только одеяло поправить, но любопытство взяло верх.
В синеватом свете луны дочь напоминала покойницу. Худая, сильно постаревшая, под глазами – коричневые тени, щеки впалые… Осторожно откинув одеяло, он остановился в растерянности – ну и что дальше? Не раздевать же ее… А вдруг проснется, потом позору не оберешься. Крик подымет, слухи по деревне поползут.
Дочь застонала во сне, и лицо ее скривилось – то ли больно ей было, то ли просто сон дурной пришел. Дрожащей рукой отец откинул подол ее платья. И ахнул, рука его взметнулась ко рту, помогая сдержать крик. Он увидел ноги женщины – синеватые, худые, как у ребенка, а бедра все – в ранах полузаживших, как будто бы с них ножом срезали мясо по кусочку маленькому. Как наяву услышал он соседкины слова: «Кровью его поила, а теперь мясом своим подкармливает…» И лицо Алеши вспомнил – напряженное, и глаза – умные и холодные.
Исполненный решимости, мужик в один прыжок оказался у колыбели. Лишь бы не проснулся младенец. Все у него получится. Войну прошел, на первой линии фронтовой побывал, а тут – ребенок, года еще нет, как с ним не справиться. Даже если и не человек он, а нежить опасная, но маленький такой все-таки.
Кроватка была пуста.
Мужчина метнулся было из комнаты – надо что-нибудь взять, топор, вилы, свечу… Но не успел – из-под стола на четвереньках выполз Алеша. Передвигался он быстро, как животное.
– Уйди… Не подходи! – Бывший фронтовик рассчитывал, что звук: собственного голоса придаст ему сил.
Алеша оскалился. Зубы у него были белые и остренькие, как будто ножовкой обточенные. Бросился дед его к двери – но младенец оказался шустрее. И как только успел сил набраться! Оттолкнувшись четырьмя конечностями от пола, он одним кошачьим прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от деда. Высоко прыгнул – в горло, видно, вцепиться хотел, но не достал, промахнулся. Укусил деда в бок, чуть выше печени, – дернулся от боли старик, уж больно остры были Алешины зубы. Младенец снова заполз под стол и теперь смотрел на деда оттуда – ни дать ни взять пес, охраняющий еду.
Пошатываясь, дед вышел из комнаты.
Ранним утром соседи сбежались к их дому на крик. Кричали девочки – младшие дочки хозяина. Проснувшись на рассвете, они сначала обнаружили мертвого отца – он лежал, скрючившись, на полу в кухоньке, на лице его застыла гримаса отчаянного ужаса, а к груди он прижимал остро заточенный топор. Что с ним случилось – никто так и не понял. «Может, до белой горячки допился», – неуверенно предположил деревенский фельдшер. Но всем было известно, что дед Алеши и не пил почти. На его боку обнаружили странную рану – как будто собака некрупная укусила. Следы маленьких зубов, а вокруг – чернота, и гнилью пахнет.
