Эйлмор приговаривался к пятидесяти плетям за нарушение субординации и безответственное поведение, подвергшее опасности команду своего корабля. Если бы тихий стюард просто подал идею насчет разноцветных палаток — идею, по его признанию, почерпнутую из какого-то фантастического рассказа, напечатанного в американском журнале, — наказание было бы неизбежным, но не столь суровым. Но, выступив в роли главного идейного вдохновителя Большого Венецианского карнавала, Эйлмор вдобавок совершил непростительную ошибку, нарядившись обезглавленным адмиралом, — в высшей степени возмутительная выходка, если учесть обстоятельства гибели сэра Джона; за такое, как мы все понимали, Эйлмора вполне могли и повесить. Все мы слышали рассказы о свидетельских показаниях Эйлмора, данных двум капитанам в ходе закрытого допроса, в которых он описывал, как закричал, а потом лишился чувств в черном зале, когда понял, что обитающее во льдах существо находится там в темноте вместе с участниками рождественской пантомимы. Что подумало существо (если, конечно, оно обладает мыслительной способностью, как человек), снова увидев голову адмирала, на сей раз картонную, катящуюся по льду?
Мэнсон и Хикки приговаривались к пятидесяти плетям за то, что сшили костюм из медвежьих шкур и нарядились в него — в нарушение всех запретов, ранее наложенных капитаном Крозье на подобные языческие фетиши.
Все понимали, что в составлении плана мероприятия, покраске парусины и возведении декораций Большого карнавала участвовали еще пятьдесят с лишним человек и что Крозье мог бы приговорить каждого из них к равному количеству плетей. В известном смысле сия скорбная троица — Эйлмор, Мэнсон и Хикки — принимала наказание за неблагоразумие всей команды.
Когда барабанный бой прекратился и означенные трое мужчин выстроились в ряд перед собравшимися членами обеих команд, капитан Крозье заговорил. Надеюсь, я точно воспроизведу его слова ниже:
— Эти люди подвергнутся порке за нарушение корабельного устава и безрассудство, в котором принимали участие все до единого присутствующие здесь, — сказал он. — Включая меня самого… Пусть все собравшиеся здесь знают и помнят, — продолжал капитан Крозье, — что в конечном счете ответственность за безрассудство, в результате которого пятеро наших товарищей погибли, один лишился ноги, а почти двадцать навсегда останутся обезображенными шрамами и рубцами, лежит на мне. Капитан несет ответственность за все, что происходит на корабле. Начальник экспедиции несет двойную ответственность. Допустив осуществление данных планов, без должного к ним внимания и без вмешательства в происходящее, я стал повинен в преступной халатности и готов признать свою вину перед судом, который неизбежно состоится, — я имею в виду, в случае, если мы останемся в живых и вырвемся из ледового плена. Эти пятьдесят плетей — и больше — должны были бы достаться мне и достанутся, когда мне придется принять неизбежное наказание, определенное моим начальством.
Тут я посмотрел на капитана Фицджеймса. Безусловно, любое самообвинение капитана Крозье относилось также и к командиру «Эребуса», поскольку именно он, а не Крозье, наблюдал за основными работами по подготовке к карнавалу. Лицо Фицджеймса было бесстрастным и бледным. Взгляд казался рассеянным. Он имел отсутствующий вид человека, занятого своими мыслями.
— Пока же не наступил мой час расплаты, — в заключение сказал Крозье, — мы подвергнем наказанию этих людей, должным образом допрошенных офицерами «Эребуса» и «Террора» и признанных виновными в нарушении корабельного устава, а также в безответственном поведении, подвергшем опасности жизни их товарищей. Боцман Джонсон…
Здесь дородный Томас Джонсон, толковый боцман «Террора» и старый товарищ капитана Крозье, пять лет служивший вместе с ним на «Терроре» в южных полярных льдах, выступил вперед и кивком головы велел привязать к решетке первого мужчину, Эйлмора.
Затем Джонсон поставил на бочку обтянутый кожей ящичек и расстегнул фигурные медные замочки на нем. Внутри оказалась обивка из красного бархата. В должного размера углублении в красном бархате покоились кожаная, потемневшая от долгого пользования рукоятка и сложенные в несколько раз хвосты кошки.
Пока два матроса крепко привязывали Эйлмора, боцман извлек орудие наказания и предварительно опробовал. То был не показной жест устрашения, но действительно подготовка к предстоящей отвратительной экзекуции. Девять кожаных хвостов кошки — о которых я слышал великое множество матросских шуток, — мелькнули в воздухе с сухим, отчетливым и ужасным щелчком. На конце каждого хвоста был завязан маленький узелок.
Часть моего существа отказывалась верить в происходящее. Казалось невероятным, что здесь, на переполненной, провонявшей потом, полутемной жилой палубе с низким подволоком, под которым вдобавок хранились пиломатериалы и различное снаряжение, Джонсон сумеет нанести хоть один сильный удар плеткой. Выражение «так тесно, что кошка не поместится» я знал с малых лет, но только сейчас понял его смысл.
— Приведите в исполнение приговор, вынесенный мистеру Эйлмору, — сказал капитан Крозье. Барабаны пробили короткую дробь и умолкли.
Боцман Джонсон развернулся к Эйлмору боком и широко расставил ноги, как боксер на ринге, отвел кошку назад в опущенной вытянутой руке, а затем выбросил вперед резким, сильным, но плавным движением; кожаные хвосты с узелками на концах просвистели меньше чем в футе от передних рядов толпы.
Звук удара девяти хвостов кошки о тело я не смогу забыть до скончания своих дней.
Эйлмор испустил вопль — еще более нечеловеческий, чем жуткий рев, который я слышал в черном зале всего четыре дня назад.
На худой бледной спине мужчины мгновенно появились багровые полосы, и капельки крови забрызгали лица людей, стоявших в непосредственной близости от решетки, в том числе и мое.
— Один, — отсчитал Чарльз Фредерик Дево, который после гибели Роберта Орма Серджента в прошлом месяце вступил в должность старшего помощника капитана «Эребуса». Наблюдение за проведением данной экзекуции входило в обязанности обоих первых помощников.
Когда боцман отвел кошку назад для следующего удара, Эйлмор снова завопил — несомненно, от дикого ужаса при мысли об оставшихся сорока девяти плетях. Признаюсь, я пошатнулся… от давки в толпе давно не мытых тел, от запаха крови, от гнетущего ощущения замкнутого пространства в смрадном полумраке жилой палубы у меня закружилась голова. Это был сущий ад. И я находился в нем.
После девятого удара стюард потерял сознание. Капитан Крозье знаком велел мне проверить, дышит ли он. Он дышал. В обычных обстоятельствах, как я узнал позже, второй помощник вылил бы на осужденного ведро воды с целью привести в чувство, чтобы он претерпел всю меру физической муки. Но тем утром на нижней палубе «Эребуса» не было жидкой воды — вся вода замерзла. Даже капли крови на спине Эйлмора, казалось, застывали подобием ярко-красных дробинок.
Эйлмор оставался в беспамятстве, но экзекуция продолжалась.
После пятидесяти ударов Эйлмора отвязали от решетки и отнесли в бывшую каюту сэра Джона, которая по-прежнему использовалась под лазарет для пострадавших во время карнавала. На койках там лежали восемь человек, включая Дэвида Лейса, все еще не подававшего видимых признаков жизни с момента нападения зверя на мистера Блэнки в начале декабря.
