— Тш-ш-ш! — прошипел Фицджеймс.
Кто-то ходил по кругу вокруг них, совсем близко, сразу за пределами видимости в клубящемся, вихрящемся тумане. Оба мужчины слышали тяжелые шаги по гальке и льду. Они слышали дыхание какого-то крупного существа. Оно передвигалось на четырех ногах, всего в пятнадцати футах от них, в густом тумане, и глухие удары огромных лап о землю отчетливо слышались сквозь отдаленные раскаты грома, похожие на грохот пушечных выстрелов.
Пу-ух, пу-ух, пу-ух.
Крозье слышал шумные выдохи, звучавшие в такт тяжелым шагам. Сейчас существо находилось позади них, двигаясь вокруг пирамиды, двигаясь вокруг них.
Оба мужчины вскочили на ноги.
Крозье неловко вытащил пистолет из кармана. Он зубами стянул рукавицу и взвел курок, когда шаги и дыхание стихли прямо перед ними, хотя существо по-прежнему оставалось невидимым в тумане. Крозье был уверен, что чувствует смрадный рыбный дух, исходящий от него.
Фицджеймс, все еще державший в руке чернильницу и перо, возвращенные Крозье, и не имевший при себе пистолета, указал в туман, где предположительно находилось существо.
Галька захрустела, когда зверь двинулся к ним крадущейся походкой.
В тумане, на высоте пяти футов над землей, медленно проступили очертания треугольной головы. Мокрая белая шерсть сливалась с туманом. Холодные черные глаза пристально смотрели на них с расстояния всего шести футов.
Крозье направил пистолет в точку пространства чуть выше головы. Рука у него была такой твердой, что ему даже не пришлось задерживать дыхание.
Голова немного приблизилась, паря в воздухе, словно отдельно от тела. Потом из тумана выступили гигантские плечи.
Крозье выстрелил.
Выстрел прозвучал оглушительно.
Белый медведь, еще почти медвежонок, испуганно рыкнул, попятился, развернулся кругом и бросился прочь, в считанные секунды исчезнув в тумане. Частый топот лап по гальке слышался еще целую минуту, удаляясь в северо-западном направлении.
Потом Крозье и Фицджеймс принялись смеяться.
Они никак не могли остановиться. Всякий раз, когда один начинал успокаиваться, второй заливался смехом с новой силой, и в следующий миг оба снова оказывались во власти безумной, бессмысленной веселости.
Они хватались за бока от боли в грудной клетке, вызванной судорожными сокращениями диафрагмы.
Крозье уронил пистолет, и оба расхохотались еще сильнее.
Они хлопали друг друга по спине, указывали в туман и истерически смеялись до слез, которые градом лились по лицу и замерзали на щеках и бороде. Заходясь диким хохотом, они ухватились друга за друга, чтобы удержаться на ногах.
Потом капитаны бессильно упали на землю и привалились спиной к пирамиде, каковое обстоятельство повергло обоих в очередной приступ буйной веселости.
Наконец безудержный хохот сменился хихиканьем, хихиканье перешло в смущенное пофыркиванье, а потом, издав несколько сдавленных смешков напоследок, мужчины умолкли, часто и тяжело дыша.
– Знаете, за что я бы сейчас отдал свое левое яйцо? — спросил капитан Френсис Крозье.
– За что?
– За стакан виски. То есть за два стакана. Один для меня, другой для вас. С меня выпивка, Джеймс. Я вас угощаю.
Фицджеймс кивнул, смахивая замерзшие слезы с ресниц и сосульку с рыжеватых усов под носом.
– Благодарю вас, Френсис. А я провозглашу первый тост за вас. Мне никогда прежде не выпадало чести служить под началом лучшего командира или лучшего человека.
– Могу я еще раз воспользоваться чернильницей и ручкой? — спросил Крозье.
Надев рукавицу, он снова вытащил несколько камней из стенки пирамиды, нашел там цилиндр, извлек из него лист бумаги, пристроил на коленях, потом опять стянул зубами рукавицу, проткнул пером корочку льда в чернильнице и на крохотном клочке свободного места под своей подписью нацарапал:
«И завтра, 26 апреля, мы выступаем к реке Бака, „большой рыбной“».
44. Гудсер
69°?'?" северной широты, 98°?'?" западной долготы
Бухта Покоя
6 июня 1848 г.
Из личного дневника доктора
Гарри Д. С. Гудсера
Вторник, 6 июня.
Капитан Фицджеймс наконец скончался. Благодарение Богу.
В отличие от всех остальных, умерших за последние шесть недель, которые прошли с начала нашего адски тяжелого похода на юг (с лодками, от обязанности тащить которые не освобождается даже единственный оставшийся в живых врач экспедиции), капитан Фицджеймс, на мой взгляд, умер не от цинги.
Цингой он болел, здесь сомнений нет. Я только что закончил аутопсию этого славного человека, и синяки, кровоточащие десны, почерневшие губы говорят сами за себя. Но я думаю, убила его не цинга.
Три последних дня своей жизни капитан Фицджеймс провел здесь: примерно в восьмидесяти милях к югу от лагеря «Террор», на обледенелом мысе в открытом всем ветрам заливе, где береговая линия Кинг-Уильяма резко поворачивает на запад. Впервые за шесть недель мы распаковали все палатки, включая большие, и воспользовались углем из одного из нескольких мешков, взятых с собой, и железной печью с вельбота, которую одна упряжная команда дотащила так далеко. Все шесть недель мы питались холодной пищей или лишь слабо разогретой на крохотных спиртовках. Последние два дня мы ели горячую пищу — в недостаточном количестве, составляющем всего треть нормы, необходимой людям, занятым столь непосильным трудом, — но все же горячую. Два утра подряд мы просыпались на одном и том же месте. Люди называют его бухтой Покоя.
Мы остановились главным образом для того, чтобы дать капитану Фицджеймсу умереть спокойно. Но капитан не знал покоя в последние дни своей жизни.
У бедного лейтенанта Левеконта наблюдались некоторые из симптомов, появившихся у капитана Фицджеймса незадолго до смерти. Лейтенант Левеконт скоропостижно скончался на тринадцатый день нашего ужасного похода на юг — всего в восемнадцати милях от лагеря «Террор», если мне не изменяет память, и в один день с рядовым морской пехоты Пилкингтоном, — но симптомы цинги у лейтенанта и у рядового свидетельствовали о более поздней стадии заболевания, и предсмертная агония у них продолжалась не столь мучительно долго.
Признаюсь, я не знал, что лейтенанта Левеконта звали Гарри. Наши с ним отношения всегда оставались вполне дружескими, но также вполне формальными, и я помнил, что в списке личного состава он значится как Г. Т. Д. Левеконт. Теперь мне не дает покоя мысль, что я наверняка слышал — вероятно, сотни раз, — как другие офицеры время от времени называли его Гарри, но всегда был слишком занят или поглощен своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Только после смерти лейтенанта Левеконта я заметил, что другие мужчины называют его по имени.
