Но Блэнки знал, что это вовсе не белый медведь, каких они убивали время от времени. Это было оно, и, хотя все участники долгого похода боялись чудовища — особенно по ночам или в течение двух часов полумрака, теперь сходивших за ночь, — один только Томас Блэнки твердо знал, что в первую очередь оно возьмется за него.
Трудный поход пагубно сказался на всех, но Блэнки испытывал непрерывные муки — не от цинги, развившейся у него, казалось, не в такой тяжелой форме, как у остальных, а от дикой боли в обрубке ноги, оторванной зверем. Идти по каменистому, местами покрытому льдом берегу было так трудно, что к середине утра каждого дня протяженностью от шестнадцати до восемнадцати часов, кровь из стертой до мяса культи переливалась через край чашевидного углубления в протезе и кожаные ремни, которыми он крепился к обрубку. Кровь просачивалась через толстые парусиновые штаны и стекала по деревянной ноге, оставлявшей кровавые следы на земле. Она пропитывала подол длинной нижней рубахи и подштанники.
В первые недели похода, когда еще стояли морозы, кровь, слава богу, замерзала. Но сейчас, когда днем температура воздуха поднималась выше нуля, Бланки истекал кровью, как подколотая свинья.
Благодарение Богу, длинные зимние плащ и шинель скрывали самые ужасные свидетельства кровотечения от капитана и прочих, но к середине июня стало слишком тепло, чтобы оставаться в верхней одежде, когда тащишь сани, и потому тонны пропитанных потом шинелей и шерстяных свитеров были свалены в лодки. Часто мужчины шли в упряжи в одних рубашках и надевали свитера ближе к вечеру, когда свежело. В ответ на вопрос, почему он продолжает ходить в длинной зимней шинели, Бланки отшучивался.
— Я холоднокровный, ребята, — со смехом говорил он. — Холод от земли передается по деревянной ноге в самое мое нутро. Мне не хочется, чтобы вы видели, как я дрожу.
Но в конце концов ему все же пришлось снять шинель. Поскольку Бланки выбивался из сил, чтобы просто не отстать от отряда, и поскольку от боли в стертой культе он обливался потом, даже когда стоял на месте, он больше не мог выносить бесконечные периоды замерзания и таяния всех своих зимних одежд.
Люди ничего не сказали, когда увидели кровь. У всех были свои проблемы.
Крозье и Литтл часто отводили Бланки и Рейда в сторону и интересовались профессиональным мнением двух ледовых лоцманов насчет состояния льда сразу за стеной айсбергов, тянущейся вдоль береговой линии. Когда они снова двинулись на восток, по южному берегу мыса — который выдавался на много миль в море к юго-западу от бухты Покоя и из-за которого их и без того длинный путь к устью «большой рыбной» удлинился, наверное, на лишние двадцать миль, — Рейд высказал мнение, что лед между данной частью Кинг-Уильяма и материком (неважно, соединяется с ним Кинг-Уильям или нет) будет вскрываться медленнее, чем паковый лед к северо-западу, где ледовые условия летом меняются динамичнее.
Блэнки был более оптимистичен. Он указал на то, что айсберги, скопившиеся здесь вдоль южного берега, становятся все меньше и меньше. Некогда мощный ледяной барьер, отделявший сушу от морского льда, теперь превратился в препятствие, не более серьезное, чем скопление низких сераков. Причина в том (объяснил он Крозье, и Рейд с ним согласился), что этот мыс Кинг-Уильяма защищает данный участок моря и побережья — или, возможно, участок залива и побережья — от потока глетчерного льда, который наступал с северо-запада на «Эребус» и «Террор» и даже на берег в окрестностях лагеря. Этот бесконечный натиск ледовых масс, указал Блэнки, шел от самого Северного полюса. Здесь, к югу от юго-западного мыса Кинг-Уильяма, обстановка благоприятнее. Возможно, лед здесь вскроется раньше.
Когда он высказал такое мнение, Рейд посмотрел на него странным взглядом. Блэнки знал, что подумал второй ледовый лоцман. «Залив ли это или пролив, ведущий к устью реки Бака, на таких ограниченных пространствах лед обычно вскрывается в последнюю очередь».
Рейд поступил бы правильно, если бы сказал это вслух капитану Крозье, — он промолчал, очевидно не желая возражать своему другу и коллеге, — но Блэнки все равно смотрел в будущее с оптимизмом. На самом деле Томас Блэнки смотрел в будущее с оптимизмом каждый день с той ужасной темной ночи пятого декабря прошлого года, когда он уже распрощался с жизнью, преследуемый Обитающим во Льдах Зверем за пределами корабля, в лесу сераков.
Дважды чудовищное существо пыталось убить его. И оба раза Томас Блэнки терял лишь часть одной ноги.
Он продолжал ковылять вперед, поддерживая изнуренных, измотанных мужчин ободряющими словами и шутками, порой делясь с ними щепоткой табака или куском мороженой говядины. Товарищи по палатке, знал Бланки, ценили его. Он дежурил в свою смену по ночам, становившимся все короче и короче, и нес дробовик, с трудом ковыляя рядом с санями в первой половине дня в качестве охранника, хотя Томас Бланки лучше любого другого человека на свете знал, что простым дробовиком не остановить Ужасного Зверя, когда он наконец явится за очередной жертвой.
Тяготы долгого похода возрастали. Люди умирали не только от голода, цинги и различных последствий воздействия атмосферных условий — еще два человека умерли страшной смертью от отравления, постигшей капитана Фицджеймса: Джон Кауи, кочегар, уцелевший после вторжения чудовища на «Эребус» 9 марта, скончался 10 июня после многочасовых судорог и спазмов, сопровождавшихся душераздирающими воплями, и наступившего следом безмолвного паралича. 12 июня Даниел Артур, тридцативосьмилетний интендант с «Эребуса», упал от острой боли в животе и всего восемью часами позже умер от паралича легких. Этих двоих не похоронили толком; отряд остановился лишь для того, чтобы зашить оба тела в один узкий кусок лишней парусины и засыпать камнями.
Ричард Эйлмор, ставший объектом пристального внимания после смерти капитана Фицджеймса, не обнаруживал почти никаких симптомов цинги. Ходили слухи, что, в то время как все по приказу капитана перестали употреблять разогретые консервированные продукты и потому мучились цингой еще сильнее, Эйлмор вместе с Кауи и Артуром продолжал есть консервы. Поскольку оставалось непонятным, почему голднеровские консервы стали причиной страшной смерти троих мужчин, но никак не повредили Эйлмору, напрашивалось предположение о намеренном отравлении сильнодействующим ядом. Но хотя все знали, что Эйлмор ненавидит капитана Фицджеймса и капитана Крозье, стюард явно не имел оснований отравлять своих товарищей.
Если только он не хотел заполучить их долю продовольствия.
Генри Ллойд, помощник доктора Гудсера, в последние дни входил в число мужчин, которых тащили в лодках, — тяжело больной цингой, он постоянно блевал кровью, выплевывая выпавшие зубы, — а поскольку Блэнки являлся одним из немногих, помимо Диггла и Уолла, кто оставался возле лодок после Утреннего Перехода, он старался по мере своих сил помочь доброму доктору.
Странное дело, но, несмотря на значительное потепление, возросло число случаев обморожения. Потные мужчины, с утра снимавшие куртки и перчатки, продолжали тащить сани раздетыми весь бесконечно долгий холодный вечер (солнце теперь стояло над южным горизонтом до полуночи), пока не обнаруживали, что температура воздуха успела опуститься до минус пятнадцати.
[15]
Гудсеру постоянно приходилось заниматься пальцами и участками кожи, побелевшими от обморожения или уже почерневшими вследствие омертвения тканей.
