— Аминь, — шепотом повторили мы.
Боцманы подняли парусиновые саваны с останками и бросили в черную воду, где они утонули в считанные секунды. Из глубины поднялись белые пузыри, словно последняя попытка наших покойных товарищей заговорить, а потом поверхность озера снова стала черной и недвижной.
Сержант Тозер и два морских пехотинца дали один залп в воздух из мушкетов.
Несколько долгих мгновений капитан Крозье пристально смотрел в черное озеро с выражением лица, ясно свидетельствовавшим об обуревающих его чувствах, сдерживаемых усилием воли.
— Теперь мы двинемся дальше, — твердо сказал он наконец нам, всем нам, глубоко подавленным, погруженным в уныние и мысленно смирившимся с поражением людям. — Мы сможем протащить сани и лодки еще милю, прежде чем остановиться на ночлег. Здесь идти будет легче.
На деле идти здесь оказалось значительно труднее. В конечном счете просто невозможно — не из-за обычных торосных гряд и привычных трудностей, сопряженных с перетаскиванием через них лодок (хотя и это раз от раза становилось все проблематичнее для ослабших от голода и болезни людей), но из-за разломов во льду.
Перетаскивая лодки по обыкновению за два захода, но теперь, после потери девятерых человек, еще меньшими силами, в тот долгий вечер 10 июля мы преодолели немногим более половины мили, прежде чем разбили на льду палатки и наконец легли спать.
Сон наш был прерван менее чем через два часа, когда лед под нами начал трещать и колебаться. Все ледяное поле ходило ходуном. Охваченные тревогой, мы выползли из палаток и в смятении принялись беспорядочно толочься на месте. Матросы начали сворачивать палатки и готовиться к погрузке имущества в лодки, пока капитан Крозье и старший помощник Дево не призвали всех к спокойствию громкими криками. Офицеры указали, что лед не трескается, только колеблется.
Минут через пятнадцать движение льда постепенно сошло на нет, и поверхность замерзшего моря снова стала незыблемой и твердой как камень. Мы заползли обратно в палатки.
Часом позже лед опять начал трещать и колебаться. Многие снова выскочили из ненадежных укрытий в ветреную тьму, но самые отважные остались в своих спальных мешках. Спустя несколько минут все спраздновавшие труса заползли обратно в зловонные, битком набитые маленькие палатки — где не стихали храп и пердеж спящих, где стоял тяжелый дух испарений давно не мытых тел, теснившихся во влажных спальных мешках, и застарелый запах пота, исходивший от мужчин, уже несколько месяцев не менявших одежды, — с красными от стыда лицами. К счастью, в такой темноте никто этого не заметил.
Весь следующий день мы, выбиваясь из сил, тащили лодки на юго-восток по льду, теперь не более надежному, чем туго натянутая резина. Стали появляться трещины, но хотя самые глубокие из них свидетельствовали, что толщина льда составляет шесть и более футов, у нас пропало ощущение, будто мы движемся по ледяному полю: теперь нам казалось, будто мы перебираемся с одной плавучей льдины на другую в волнующемся океане белизны.
Здесь следует упомянуть, что на второй вечер после того, как мы покинули замкнутое озеро во льдах, я во исполнение своих обязанностей разбирал личные вещи погибших, большая часть которых осталась с основным грузом припасов и снаряжения, когда разведывательная команда лейтенанта Литтла уплыла на вельботе, и уже дошел до маленького узелка фор-марсового старшины Гарри Пеглара, где находились несколько жалких предметов одежды, несколько писем, роговая гребенка и несколько книг, когда мой помощник, Джон Бридженс, спросил: «Можно мне взять несколько из этих вещей?»
Я удивился. Бридженс указывал на гребенку и толстую тетрадь в кожаном переплете.
Я уже успел заглянуть в тетрадь. Пеглар вел дневник своего рода примитивным шифром — писал слова задом наперед, последнее слово в каждом предложении заканчивая прописной буквой, — но хотя описание событий последнего года нашей экспедиции могло представлять известный интерес для родственников, почерк фор-марсового старшины и структура предложений, не говоря уже об орфографии, становились все более и более невнятными и корявыми в течение месяцев, непосредственно предшествовавших нашему уходу с кораблей и последовавших за ним, и под конец записи носили совсем уже обрывочный и бессвязный характер. Одна запись гласила:
«Смерть, где твое жало? Ад для того, кто теперь хоть немного сомневается, што… (следующая строка размыта водой)… красильщик скал…»
На другой стороне этой страницы Пеглар трясущейся рукой нарисовал неровный круг и в нем нацарапал:
«лагерь разчищен».
Дата написана неразборчиво, но, по всей видимости, данная запись относится к концу апреля. На одной из страниц поблизости содержались следующие обрывочные записи:
«Придется ли нам итти по твердой земле… нам понадобится грог, штобы промочить нашы… ибо я думаю… время… мне лежать рядом и… в 21-ю ноч свиршилось…»
Я предположил, что эту запись Пеглар сделал вечером 21 апреля, когда капитан Крозье сообщил людям с «Террора» и «Эребуса», что на следующее утро последние из них покинут корабль.
Иными словами, в тетради содержались беспорядочные заметки полуграмотного человека, не делавшие чести ни писательскому таланту, ни образованности Гарри Пеглара.
— Зачем вам это? — спросил я Бридженса. — Пеглар был вашим другом?
– Да, доктор.
– Вам нужна расческа? — Старый стюард был почти лысым.
— Нет, доктор. Просто вещица на память о человеке. Расчески и дневника мне хватит.
Очень странно, подумал я, поскольку к настоящему времени все старались избавиться от лишних вещей, а не добавлять тяжелые тетради к грузу, который приходилось тащить.
Но я отдал Бридженсу и расческу и дневник. Никому не потребовались ни рубашка Пеглара, ни носки, ни запасные шерстяные штаны, ни Библия, поэтому на следующее утро я оставил их в куче ненужных вещей. В общем и целом брошенные на льду последние пожитки Пеглара, Литтла, Рейда, Берри, Криспа, Бейтса, Симза, Вентцалла и Сэйта сошли за скорбную пирамиду в память о погибших.
Следующим утром, 12 июля, нам начали встречаться новые кровавые пятна на льду. Поначалу мужчины испугались, что это очередные свидетельства гибели наших товарищей, но капитан Крозье подвел нас к одному из залитых кровью участков и показал, что посреди застывшей темно-красной лужи лежит труп белого медведя. Это всё были убитые белые медведи, от многих из которых остались лишь проломленная голова, окровавленная белая шкура, раздробленные кости и лапы.
Поначалу мужчины успокоились. Затем, разумеется, все задались вопросом: «Кто убил этих огромных хищников за считанные часы до нашего появления здесь?»
Ответ напрашивался сам собой.
К 16 июля люди, казалось, окончательно выбились из сил и уже не могли продолжать путь. За восемнадцатичасовой день непрерывных усилий мы преодолевали менее мили. Зачастую, вставая лагерем на ночь, мы видели кучу выброшенной одежды и снаряжения, оставшуюся на месте нашей предыдущей ночной стоянки. Мы нашли еще несколько убитых белых медведей. Наш моральный дух был так низок, что, проведи мы голосование на той неделе, большинство наверняка проголосовало бы за то, чтобы отказаться от всяких дальнейших попыток, лечь на лед и умереть.
