Потом начались Опиумные войны, и в 1841 году Фицджеймс показал себя настоящим героем, удостоившись официальной благодарности от своего капитана и от Адмиралтейства не менее пяти раз. Лихой парень — двадцати девяти лет в ту пору — использовал ракеты, чтобы оттеснить китайцев с холмов у Цыци, снова использовал ракеты, чтобы вытеснить противника из Чепуа, принял участие в сухопутном сражении при Вусуне и вернулся к своим в ходе захвата Чин-Киан-Фу. Серьезно раненный, лейтенант Фицджеймс умудрился присутствовать — на костылях и в бинтах — при капитуляции Китая в ходе подписания Нанкинского договора. Получив звание командора в нежном возрасте тридцати лет, самый красивый мужчина в военно-морском флоте стал капитаном малого корвета «Клио», и его блестящее будущее казалось делом решенным.
Но в 1844-м Опиумные войны закончились, и — как обычно случается со всеми многообещающими проектами в военно-морском флоте, когда внезапно разражается коварный мир, — Фицджеймс неожиданно для себя оказался без команды, на берегу и на половине жалованья. Френсис Крозье знал: если предложение возглавить экспедицию, поступившее сэру Джону Франклину от Службы географических исследований, стало неожиданным подарком судьбы для дискредитированного (после фиаско на Земле Ван-Димена) пожилого человека, то предложение принять на себя фактическое командование «Эребусом» было для Фицджеймса вторым блестящим шансом.
Но теперь «самый красивый мужчина в военно-морском флоте» утратил свой румянец и искрометную веселость нрава. В то время как большинство офицеров сохраняли прежний вес даже при урезанном на треть рационе (ибо норма пищевого довольствия, полагавшаяся сотрудникам Службы географических исследований, по питательности превосходила обычный рацион девяносто девяти процентов англичан на суше), командор, а ныне капитан, Джеймс Фицджеймс похудел по меньшей мере на двадцать фунтов. Форма болталась на нем как на вешалке. Некогда крутые мальчишеские кудри теперь безжизненно свисали из-под фуражки или «уэльского парика». Лицо Фицджеймса — всегда слишком круглое и розовощекое на вкус старого морского волка Крозье — теперь казалось исхудалым и бледным в свете масляных ламп или керосиновых фонарей.
На людях поведение командора — естественное сочетание добродушной шутливости и суровой властности — оставалось прежним, но наедине с Крозье Фицджеймс говорил меньше, улыбался реже и слишком часто имел смятенный и несчастный вид. Для человека вроде Крозье, с детства страдавшего жестокими приступами меланхолии, симптомы представлялись очевидными. Порой у него возникало впечатление, будто он смотрит в зеркало — разве только отмеченное печатью меланхолии лицо, которое он видел перед собой, принадлежало благородному, по-аристократически пришепетывающему английскому джентльмену, а не какому-то ирландскому ничтожеству.
В пятницу третьего декабря Крозье зарядил дробовик и в одиночестве совершил долгий переход в холодной тьме от «Террора» к «Эребусу». Если обитающее во льдах существо возымеет желание убить его, подумал Крозье, еще несколько вооруженных мужчин никак не повлияют на ход событий. Как произошло в случае с сэром Джоном.
Крозье добрался благополучно. Они с Фицджеймсом обсудили положение дел — низкий моральный дух людей, просьбу о богослужении, ситуацию с консервами и необходимость сократить рацион после Рождества — и сошлись во мнении, что мысль провести общее богослужении в следующее воскресенье, возможно, очень даже неплоха. Поскольку капелланов или самозваных священников на борту кораблей не имелось — до прошлого июня обе эти роли исполнял сэр Джон, — проповедь предстояло произнести обоим капитанам. Крозье думал о предстоящей миссии с еще большим содроганием, чем о посещении портового зубного врача, но понимал, что это надо сделать.
Настроение людей вызывало серьезные опасения. Лейтенант Эдвард Литтл, старший помощник Крозье, доложил, что матросы на «Терроре» стали изготавливать ожерелья и прочие амулеты из зубов и когтей белых медведей, убитых летом. Лейтенант Ирвинг несколько недель назад доложил, что леди Безмолвная укрылась в носовом канатном ящике и что люди начали оставлять в трюме свои порции рома и пищи, словно принося ведьме жертвы в надежде на заступничество.
— Я думал о вашем маскарадном наряде, — прошепелявил Фицджеймс, когда Крозье уже начал одеваться, собираясь откланяться.
— Маскарадном наряде?
– Большой венецианский карнавал, который устраивал Хоппнер, когда вы зимовали с Парри, — продолжал Фицджеймс. — Когда вы оделись чернокожим лакеем.
– И что? — спросил Крозье, наматывая шарф на шею и голову.
– Сэр Джон взял с собой три огромных сундука таких костюмов, — сказал Фицджеймс. — Я обнаружил их в его личной кладовой.
— Неужели?
Крозье удивился. Старый болтун, который, дай ему волю, проводил бы богослужения по шесть раз в неделю и который, несмотря на свой частый смех, никогда не понимал ничьих шуток, кроме своих, казался совершенно не того рода начальником экспедиции, который стал бы брать в плавание сундуки с фривольными нарядами, как это делал помешанный на театре Парри.
— Они старые, — сказал Фицджеймс. — Возможно, иные из них принадлежали Парри и Хоппнеру — возможно, именно в них вы наряжались двадцать четыре года назад, когда зимовали в Баффиновом заливе, — но в сундуках свыше сотни потрепанных костюмов.
Крозье, уже полностью одетый, стоял в дверях бывшей каюты сэра Джона, где два капитана вполголоса проводили свое совещание. Он не понимал, к чему Фицджеймс клонит.
– Я подумал, мы можем устроить для людей маскарад, — прошепелявил Фицджеймс. — Разумеется, не такой роскошный, как ваш Большой Венецианский карнавал, и не такой веселый по причине этой… неприятности… на льду, но все же какое-никакое развлечение.
– Возможно, — сказал Крозье, даже не пытаясь изобразить воодушевление. — Мы обсудим этот вопрос после чертового воскресного богослужения.
– Да, конечно, — торопливо согласился Фицджеймс, пришепетывая сильнее обычного. — Мне послать кого-нибудь проводить вас до «Террора», капитан Крозье?
– Не надо. И лягте спать пораньше сегодня, Джеймс. У вас усталый вид. Нам обоим нужно взбодриться и собраться с силами, если мы хотим достойно выступить с проповедью перед обеими командами в воскресенье.
Фицджеймс послушно улыбнулся. Бледной странной улыбкой, вызывающей тревогу.
В воскресенье пятого декабря 1847 года Крозье оставил на корабле группу из шести человек под командованием первого лейтенанта Эдварда Литтла — который, как и Крозье, скорее согласился бы удалить себе почечные камни ложкой, чем присутствовать на богослужениях, — а также фельдшера Макдональда и инженера Джеймса Томпсона. Остальные пятьдесят с лишним оставшихся в живых матросов и офицеров двинулись по льду за своим капитаном, вторым лейтенантом Ходжсоном, третьим лейтенантом Ирвингом, старшим помощником капитана Хорнби и прочим начальством. Было почти десять утра, но под мерцающими звездами царила бы кромешная тьма, если бы не полярное сияние, которое пульсировало, играло, переливалось над ними, освещая длинную вереницу фигур, отбрасывающих пляшущие тени на трещиноватый лед. Сержант Соломон Тозер — огромное родимое пятно у него на лице особенно резко выделялось в разноцветном сверкании сполохов — возглавлял отряд вооруженных мушкетами морских пехотинцев, шагавших впереди, по сторонам и позади колонны. Белый зверь не стал трогать людей в это воскресное утро.
