– Хочу, Берни. Я очень хочу просто жить. Очень-очень хочу.
На другой день он оплатил счет, поблагодарил врачей, все еще удивленно качавших головами, и покинул больницу. С помощью Бернадетт спустился по внушительной больничной лестнице и сел в такси.
В квартире он ожидал увидеть пустые бутылки на столе, заплесневелый хлеб и сыр, оставшиеся с ужина в день смерти кайзера. Но квартира сияла чистотой: на полке свежие продукты, на столе свежие цветы, постель застлана свежими простынями, в открытое окно струится свежий воздух.
– Сюрприз! – улыбнулась Бернадетт. – Не в моих правилах убирать за мужчиной, но поскольку у тебя еще дырка в животе, я решила сделать исключение.
Оглядев комнату, в углу Стэнтон заметил кожаные баулы. Последний раз он их видел в венском гостиничном номере.
Баулы были пусты, потому что все наряды Бернадетт висели на плечиках в шкафу.
– Чуть-чуть нахально? – спросила Берни.
– Ничуть, – заверил Стэнтон.
– Пока рана хорошенько не заживет, тебе, конечно, понадобится сиделка, и я подумала, что могла бы взять эту роль на себя. Но я в секунду соберусь и уеду, если ты…
Стэнтон ее обнял и поцеловал.
– Идем в постель, – задыхаясь, прошептал он между поцелуями, которые ему вернули.
– А как же твой живот? – выдохнула она. – Там же рана.
– Я рискну.
– Ради бога, не потревожь швы. Просто ляг навзничь, все остальное я сделаю сама.
37
Всю следующую неделю Стэнтон не покидал дома, восстанавливая силы. Бернадетт покупала продукты, готовила и заботилась о нем. И каждую ночь они любились.
Именно любились. Стэнтон это понял. Он снова влюбился. Что прежде казалось совершенно невозможным.
Бернадетт чувствовала его виноватость.
– Тебе кажется, ты предал жену, да? – однажды в предрассветный час спросила она, сев в постели и закурив свою обычную сигаретку.
– Извини, – ответил он. – Что, очень заметно?
– Только когда ты вот так затихаешь. – В теплую летнюю ночь окно было открыто, и в лунном свете, лившемся в комнату, белая кожа Бернадетт как будто сияла. – По-моему, секс тебе не возбраняется. В смысле, в этом ничего дурного. Ее давно нет.
– Дело не в сексе. Наверное, Кэсси была бы не против, что я в постели с другой женщиной. Тем более с такой милой.
– Тогда чего ты терзаешься?
– Но как она отнеслась бы к тому, что я влюбляюсь?
– Ага, понятно, – кивнула она. – А что, ты влюбляешься?
– Вообще-то уже влюбился.
– Что ж, это очень хорошо, потому что я тоже влюбилась. – Бернадетт затушила сигарету и обняла его. – И я думаю, Кэсси не против. Ведь вы друг друга любили, и если рай существует, она знает, что она мертвая, а ты живой и должен прожить свою жизнь, и все, что сейчас с тобой происходит, ничуть не преуменьшает того, что у вас с ней было и навсегда с вами останется.
Второй раз в жизни Стэнтон оказался на душевном перепутье.
Первый раз – встреча и супружество с Кэсси. Некоторые считали, что любовь их «улучшает». Киношная реплика «Ты меня улучшаешь» претендовала на яркое выражение любви. Но Стэнтон никогда не воспринимал любовь этаким придатком к собственной персоне. Любовь к Кэсси не улучшила, но создала его. На его взгляд, в нем было просто нечего улучшать. Себя и свою жизнь до Кэсси он вспоминал с трудом. Мама умерла, когда он был подростком. Школа и военное училище заменили ему семью, потом была армия, ставшая его жизнью. Но нельзя быть просто солдатом, надо еще быть человеком, оформившейся личностью со своим местом в мире. Лишь встретив Кэсси, Стэнтон начал осознавать себя таким человеком. Ее любовь дала ему сущность.
Теперь второй раз он вышел на перепутье. И произошло это не в ночь прибытия в 1914 год – ночь, грандиозную в своей знаменательности для мира, но не для него. Он остался тем же человеком, который мгновение назад в другом веке отбрыкивался от Маккласки и пьяной турчанки. Горе и опустошенность вместе с ним перенеслись через время, и разлука с Кэсси в той же мере влияла на него, как некогда их совместная жизнь. Но не сейчас. Вдруг пришло ощущение свободы.
– Можно мне сигарету? – спросил Стэнтон.
Бернадетт только что закурила и вставила свою сигарету ему в губы. Она чуть подалась вперед, груди ее оказались прямо перед его лицом. Ужасно захотелось их поцеловать. Стэнтон затянулся всего один раз, положил дымящую сигарету в пепельницу и увлек Бернадетт в постель.
Потом они прикончили фляжку клубничного шнапса, которую Стэнтон открыл в день убийства кайзера, и, хмельные, снова любились. К счастью, рана Стэнтона уже почти совсем зажила, швы не разошлись. Бернадетт вспомнила о початой бутылке бренди в своем бауле, и они еще выпили и, уже сильно захмелевшие, вместе курили, хохотали и поддразнивали друг друга.
И вот тут Стэнтон понял, что больше всего на свете ему хочется рассказать, кто он такой.
Что он такое.
Наедине со своей тайной он был очень одинок. Тем более сейчас. Как можно рассчитывать на взаимность, если возлюбленная ничего о тебе не знает? Какое может быть единение, если отношения выстроены на зыбком фундаменте обмана?
Все равно она узнает. Не тайну, конечно, – о таком догадается лишь колдунья. Она поймет, что у него есть тайна. Она узнает – женщины всегда узнают, – и тогда вся их любовь будет отравлена.
Бернадетт заговорила, и он понял, что не ошибся.
Она думала о том же самом.
– Но если мы друг друга любим, – сказала Бернадетт, – а мы и вправду любим – твою любовь я вижу в том, как ты меня любишь, – и если мы хотим и впредь любить друг друга, тогда… – Она помолчала и отхлебнула бренди. – Тогда тебе придется все рассказать.
– О чем? – спросил Стэнтон, зная ответ.
– В Вене я уже задавала этот вопрос. Кто ты, Хью? Как вышло, что ты не оставил никаких следов? Ты большой, красивый, сильный и умелый. Исключительный мужчина. Я ни капли не сомневаюсь, что ты нравишься людям, и абсолютно уверена, что почти все женщины тебя хотят. Однако ты не оставил ни единого следа. Твое имя и описание были во всех газетах, просивших откликнуться родственников или друзей, но откликнулась одна я, хотя мы только что познакомились.
– Всякий может взять вымышленное имя, – пробормотал Стэнтон.
– Но описание? И фото? Их поместили в английских газетах. Наверняка и в австралийских. И все равно никто не откликнулся. Никакой добропорядочный владелец золотого рудника в австралийской глубинке не прибежал в полицейский участок: «Это наш родич! Телеграфируйте в Берлин!» Никто, Хью. Ты чуть не умер, две недели был на пороге смерти, но никто, ни один человек, не всполошился. Я верю, что ты потерял жену, я это чувствую сердцем, я видела боль в твоих глазах. Что, и родители твои умерли? И ее тоже? Вся твоя семья? А однокашники? Друзья? Сослуживцы? Члены местного крикетного клуба? Домовладельцы? Бывшие подруги? Мальчишка, у которого утром ты покупал газету? Сосед? Что, все умерли? Все, с кем хоть раз в жизни ты встречался? Неужели на всем белом свете тебя знаю только я?
