– Я хочу найти Дэвида и Джесси… – начал я.
– Дэвид и Джесси уже там, – сказал Гремт.
– А что ты можешь сказать о Маарет? Что с ней вот прямо сейчас? – Я стукнул кулаком по столу.
– Я не всемогущ, – тихонько ответил Гремт. – Да, мне не составило бы труда покинуть это тело и перенестись туда, невидимо и бесшумно. Однако я отрекся от этой силы. Я приучил себя ходить, говорить, видеть и слышать на людской манер. И кроме того, что бы ни случилось с Маарет, не в нашей власти изменить предначертанную ей участь.
Я отодвинул кресло и поднялся на ноги.
– Мне надо побыть одному. Это все уже чересчур. Мне надо выйти, побыть одному… Не знаю, что я решу. У нас есть еще несколько часов, чтобы все обсудить. Я хочу побыть в одиночестве. Ясно одно – вам следует отправляться в Нью-Йорк. Вам всем. И там противостоять этому Голосу – со всех сил. Но что до меня – я не знаю.
Сиврейн тоже поднялась и, обойдя стол, взяла меня за руку.
– Хорошо же. Ступай, поброди один, если тебе так надо. Однако у меня есть то, что поможет тебе в раздумьях – то, что я приготовила специально для тебя.
Она вывела меня из комнаты и зашагала по длинному коридору, как и все тут, покрытому мерцающим золотом. Однако следующий туннель, более грубый, необработанный, увел нас прочь, вниз по длинной и крутой вырезанной из скалы лестнице.
Казалось, мы попали в лабиринт. Внезапно повеяло запахом человека.
Наконец мы добрались до длинного пологого ската, заканчивающегося перед крошечной каморкой, освещенной лишь парой поставленных на выступы в стене свечей. Оттуда, из-за железной решетки, на меня яростно уставился золотокожий мужчина со злобными черными глазами.
Голову кружил упоительный, всепроникающий, почти неотразимый запах.
При виде нас пленник принялся со всей силы трясти решетку, обрушивая на Сиврейн поток самых грязных и вульгарных французских ругательств, какие мне только приходилось слышать, и угрожая неведомыми сотоварищами, которые оторвут ей руки и ноги и надругаются над ней всеми извращенными способами, какие он только мог изобрести.
«Братки!», – кричал он, пересыпая угрозы бранью, будто ни за что не оставят в живых того, кто посмел его хоть пальцем тронуть, и она еще сама не понимает, во что ввязалась – и так далее, и так далее, по кругу, пуская в ход все мыслимые и немыслимые ругательства, какие только можно употребить по отношению к существу женского пола.
Я был заворожен. Давненько уже мне не доводилось сталкиваться с созданием, настолько безраздельно предавшимся злу, настолько наглым и беспардонным в припадке ярости. От его грязной темницы и пропитанной потом джинсовой рубашки пахло морем, на лице и правой руке белела сетка старых затвердевших шрамов.
За спиной у меня закрылась тяжелая дверь.
Мы с пленником остались наедине. На крючке справа от решетки, за которой он бесновался и сыпал проклятиями, висел ключ. Я снял его и медленно повернул в замке.
Пленник немедля вырвался из-за решетки и прыгнул на меня, целясь руками мне в горло.
Я не сопротивлялся и не уклонялся – встретил его напор грудью, что от удара не поддалась назад ни на четверть дюйма. И вот он уже прижался ко мне вплотную, глядя мне прямо в глаза, отчаянно сдавливая пальцами мою шею, но не в силах оставить на ней даже крохотной вмятинки.
Тогда он отпрянул, переосмысливая ситуацию, и попробовал зайти по-другому. Быть может, мне нужны деньги? У него куча денег. Ладно, он понимает, что столкнулся с чем-то таким, чего раньше никогда не встречал. Да, мы не люди, теперь-то он и сам видит. Но он не дурак. Совсем не дурак. Что мне нужно?
– Ну отвечай же! – вопил он по-французски. Взгляд его метался по потолку, полу, стенам. Дверям.
– Мне нужен ты, – по-французски ответил ему я и, открыв рот, провел языком по клыкам.
Он не поверил собственным глазам – ну разумеется, не поверил, ведь это же суеверия и предрассудки, ведь таких, как я, попросту не бывает.
– Хватит меня пугать! – заорал он.
А потом весь съежился, скорчился, выставив перед собой сжатые кулаки.
– Рядом с тобой я забываю обо всем на свете, – сказал я.
Придвинувшись к нему, я обвил его руками, скользя ладонями по восхитительно-соленому поту, и стремительно впился зубами ему в шею. Так выходит наименее болезненно – сразу прокусить артерию, а тогда первый же глоток утишит его страх.
Душа его распахнулась предо мной, точно гнилой труп. Вся грязь жизни, потраченной на воровство, грабежи и убийства, вечные, постоянные, бесконечные убийства, хлынула в потоке его крови, точно примесь зловонного черного масла.
Мы опустились на пол его клетки. Он был еще жив. Я пил последние глотки медленно, неторопливо, вытягивая остатки крови из его мозга и внутренних органов, вбирая ее в себя при ровном, неспешном сотрудничестве его сильного сердца.
Теперь он был маленьким мальчиком, мечтательным и любознательным, – и бродил по полям и холмам, так похожим на те холмы и поля в Оверни, где когда-то гулял и я. Ему так много хотелось узнать, понять, осмыслить. Так многим хотелось заняться. Он вырастет – и найдет ответы на все вопросы. Все узнает. А пока он играл, бегал, прыгал и кружился, раскинув руки. Внезапно повалил снег – и мальчик запрокинул голову и поймал языком снежинку.
Сердце остановилось.
Я лежал там еще несколько долгих секунд, чувствуя тепло его груди напротив моей груди, его щеку под моей щекой – чувствуя последние содрогания отлетающей жизни.
А потом заговорил Голос.
Он был здесь, со мной. Негромкий, уверенный – прямо здесь.
– Понимаешь, я ведь тоже хочу это все узнать. Понимаешь, я хотел – всем сердцем хотел узнать, что такое снег. И что такое красота, что такое любовь. И хочется знать до сих пор! Я хочу видеть твоими глазами, Лестат, слышать твоими ушами, говорить твоим голосом. Но ты отверг меня. Оставил меня в слепоте, в бедственном положении – и ты за это поплатишься.
Я встал на ноги.
– Где ты, Голос? Что ты сделал с Мекаре?
Он горько заплакал.
– Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? Именно ты – из всех кровопийц, которых я породил и поддерживаю? Ты же прекрасно знаешь, как беспомощен я внутри ее! Ты не питаешь ко мне ни малейшей жалости – лишь ненависть.
Он исчез.
Я попытался проанализировать, откуда я узнал, что он меня покинул – что я почувствовал в этот миг, какие неуловимые признаки свидетельствовали о его внезапном исчезновении. Однако не вспомнил решительно ничего. Просто знал: его со мной больше нет.
– Я вовсе не презираю тебя, Голос, – сказал я вслух. В пустой каменной клетке голос мой звучал неестественно глухо. – И никогда не презирал. Я виноват лишь в одном – в том, что не знал, кто ты. Ты мог бы и сказать мне, Голос. Мог бы мне довериться.
