Я кивнул.
– А что, если на выходе окажется, что они телепатически глухи друг к другу и к вам обоим заодно?
– Быть посему. В этом есть своя мудрость. Пусть они обретут тишину, молчание, что сподвигнет их к совершенствованию. Когда это телепатия приносила нам ощутимую пользу?
Я согласился с ним и двинулся прочь. Когда я был уже в дверях, он снова окликнул меня:
– Лестат, осторожней с Голосом!
Я обернулся и пристально посмотрел на него.
– Не иди на поводу у эмоций, не спеши слишком уж сочувствовать ему.
Он поднялся и вышел из-за стола, простирая ко мне руки.
– Лестат, никто не остался равнодушен к страданиям, которые это существо претерпело в теле носителя с померкшим зрением и глухими ушами, в теле, что не способно передвигаться, писать, думать или говорить. Мы знаем.
– В самом деле?
– Дай Сету с Фаридом время все хорошенько обдумать, пока это существо молчит.
– Что обдумать? Как построить какую-нибудь гнусную машину?
– Нет. Но, кто знает, может, удастся все же найти какое-нибудь средство – какой-нибудь юный вампир, сотворенный специально для этой цели, с сохранными чувствами и органами, но не наделенный чрезмерно развитым интеллектом. И коли уж это будет совсем юный вампир, его можно будет контролировать и физически.
– И, само собой, его будут держать в плену, под замком?
– Неизбежно, – признал Мариус, опуская руки.
Голос внутри меня испустил долгий душераздирающий вздох.
– Лестат, если он у тебя в голове, значит, он хочет завладеть твоим разумом. Пожалуйста, если он начнет подталкивать тебя к самому краю, непременно позови на помощь нас, нас всех!
– Я понимаю, Мариус. Я так и не сумел познать самого себя, но уж когда я не я – понять смогу. Это уж точно.
Он улыбнулся мне, но почти с отчаянием, и покачал головой.
Я вышел и отправился во французскую библиотеку.
За мое отсутствие там явно кто-то успел побывать – должно быть, один из бесшумных, странных смертных слуг Армана, что сновали по дому, точно покорные сомнамбулы. Все протерто и отполировано, а на спинку темно-зеленой ковровой кушетки повешено зеленое шелковое покрывало.
На столе горели две небольшие лампы.
Я ненадолго включил компьютер – просто получить подтверждение тому, что и так знал. Бенджи не прекращал вещания. Ни одного сожжения юных вампиров на всей планете. Ни слова от Голоса – нигде, никому. Ни одного звонка отчаявшихся жертв.
Я выключил компьютер.
Я знал – Голос со мной. Это деликатное прикосновение, эти незримые пальцы, сжимающие мне шею сзади.
Усевшись в самое широкое из кожаных кресел – то самое, в котором вчера льнули друг к другу Роуз с Виктором, – я посмотрелся в высокое зеркало над каминной полкой. Мне вспомнилось, как Голос морочил меня галлюцинациями в зеркалах – моими же собственными отражениями, которые он так ловко умел искажать у меня в голове.
Да, конечно, типичные галлюцинации. Интересно, на что он способен при помощи этого своего дара? В конце концов, телепатия умеет гораздо больше, чем просто вторгаться в чужой разум с цепочкой логически согласованных меж собой слов.
Я добрые четверть часа гадал обо всем этом, сонно поглядывая в гигантское зеркало и сняв все мысленные барьеры. Хотелось ли мне, чтобы он, как прежде, возник там моим двойником? Хотелось ли увидеть проказливое умное лицо – не совсем мое, носящее печать его интеллекта и души?
Но зеркало отражало лишь книжные полки у меня за спиной – лакированное дерево, бесконечные томики разной толщины и высоты.
Меня начало клонить в сон.
В зеркале что-то появилось. Я сморгнул, думая, что зрение обманывает меня, но видение стало четче и яснее. Крохотное бесформенное облачко с красным отливом.
Оно вихрилось и росло, потом съеживалось и разбухало снова, то словно бы выцветало, то снова наливалось багрянцем и сгущалось.
Оно двигалось ко мне, плыло, движимое биением и вращением бесчисленного множества красноватых щупальцев, прозрачных и тонких, как паутинки – ни дать ни взять подводное существо с миллионами чуть светящихся отростков.
Я не мог отвести от него глаз. Зеркало словно бы превратилось в обычное стекло. Облачко двигалось ко мне из темного и туманного иного мира, в котором чувствовало себя как дома.
Внезапно оно приобрело сходство с красноватой головой Медузы. Крохотное темное личико окружено было ореолом извивающихся змеевидных щупалец, вот только без змеиных голов. Все в целом так и оставалось рубиново-красным, полупрозрачным. Пока я завороженно смотрел, лицо – ибо то было именно лицо – заметно увеличилось в размерах, стало примерно со старинную серебряную монету в полдоллара. Бесчисленные щупальца удлинились, стали еще тоньше и деликатнее. Они плясали, плясали и извивались, тянулись за раму зеркала.
Я вскочил на ноги и подошел к камину. Посмотрел прямо в стекло.
Лицо все росло и росло, я уже различал на нем крохотные блестящие глазки и что-то вроде рта – круглого эластичного рта, постоянно меняющего очертания, но силящегося оставаться именно ртом. Масса алых щупалец заполонила все зеркало, до самой оправы.
Лицо все росло, а вместе с ним увеличивался и рот, черный провал, растянутый в улыбке. Черные, полные жизни глаза сверкали.
Казалось, диковинное существо и в самом деле приближается ко мне, приближается к разделяющей нас стеклянной преграде. Вот лицо уже сравнялось в размерах с моим лицом.
Темные глаза обрели вполне человеческие ресницы и брови. Проявилось и подобие носа, а вокруг прорези рта возникли губы. По всему зеркалу растеклась густая прозрачная краснота этого видения, мягкий, ускользающий алый отблеск, цвет крови, пропитывающей трубочки отростков и само лицо, медленно темнеющее лицо.
– Амель! – вскричал я, судорожно ловя ртом воздух…
Темные глаза отрастили себе зрачки и воззрились на меня, губы изогнулись в той же улыбке, что и безгубая прорезь рта совсем недавно. На лице расцвело выражение неизъяснимой, безграничной любви.
К любви примешивалась и боль, нескрываемая боль. Они, любовь и боль, так слились воедино, что мне едва хватало сил смотреть на это лицо. Во мне, в самом моем сердце, тоже проснулась вдруг безумная боль, расцвела пышным цветом, вышла из-под контроля. Я долго так не вытерплю!
– Я люблю тебя! – воскликнул я. – Люблю!
И без дальнейших слов потянулся навстречу ему, заверяя его, что распахну ему объятия, познаю его, приму в себя его любовь, его боль. Я приму в себя твою суть!
Я услышал рыдания, но звука на самом деле не было. Рыдания поднимались окрест, точно шелест дождя, потихоньку распространяющегося все шире, разбивающегося о поверхности вокруг, выбивающего дробь по улицам, крышам, листьям и сучьям.
