– Я знаю, что толкнуло тебя на все, что ты совершил! – промолвил я вслух. Я плакал. Глаза мои наполнились кровью.
– Я бы никогда не причинил твоему мальчику вреда, – прошептал Голос внутри меня – только вот он исходил из того лица, трагического лица, глядящего мне прямо в глаза, из тех губ.
– Я верю тебе.
– Я никогда не причиню вреда тебе.
– Я дам тебе все, что знаю, – пообещал я, – если и ты ответишь мне тем же! Если мы сможем полюбить друг друга. Навеки, безраздельно! Я не потерплю, чтобы ты входил в кого-нибудь, кроме меня.
– О да, – отвечал он. – Я всегда любил тебя, только тебя. Всегда! Танцор, певец, пророк, жрец, принц.
Я потянулся к зеркалу, прижался ладонями к стеклу. О, эти огромные глаза, о, этот безмятежный рот с чуть изогнутыми выразительными губами!
– В одном теле, – сказал он. – В одном разуме. Одной душе. – Он испустил долгий страдальческий вздох. – Не бойся меня. Не бойся моих страданий, моих криков, моей панической мощи. Помоги мне. Умоляю, помоги! Ты мой спаситель. Призови же меня к себе из тьмы гробницы!
Я потянулся к нему всеми фибрами своего существа, прижался руками к стеклу, распластался по нему. Душа моя рвалась проникнуть за зеркальную гладь, войти в кроваво-красное изображение, в лицо, в Голос.
И тут видение исчезло.
Я сидел на полу, словно меня отбросило, оттолкнуло от зеркала, и глядел в безжизненное стекло, вновь отражавшее лишь содержимое комнаты.
В дверь постучали.
Где-то в доме пробили часы. Как много ударов! Возможно ли?
Я поднялся и подошел к двери.
Была уже полночь. В вестибюле замерло эхо последнего удара.
Перед дверью стояли Грегори, и Сет, и Сиврейн, и Фарид, и Дэвид, и Джесси, и Мариус. Остальные толпились неподалеку.
Что привело их всех сюда? И именно сейчас? Я терялся в догадках. Что я им скажу?
– Мы о многом хотим поговорить с тобой, – отозвался Грегори. – Мы не слышим Голос. Никто из нас. В мире тихо – во всяком случае, по словам Бенджи. Но, без сомнений, это лишь временное затишье. Нам надо составить план.
Несколько долгих мгновений я стоял молча, сцепив руки под подбородком. А потом воздел вверх правую руку, подняв палец.
– Вождь ли я вам? – Слова давались мне с трудом, даже самые простейшие фразы. – Примете ли вы мое решение касательно перемещения Голоса?
Сперва никто не ответил. Я никак не мог стряхнуть завладевшее мной оцепенение. Больше всего хотелось, чтобы все ушли и оставили меня в покое.
– Но разве Голос возможно переместить? – наконец негромко спросил Грегори. – Он заточен в теле Мекаре. Мекаре притихла. И Голос притих. Но он снова возьмется за старое. Снова начнет злоумышлять, строить планы.
– А Мекаре, она ведь живая, – добавила Сиврейн. – В каком-то самом примитивном, жестоком смысле она осознает, сколь трагично ее положение. Ей-ей, она знает.
Фарид, кажется, высказался в пользу переговоров с Голосом, но я почти не слышал его.
Сет поинтересовался, не объявлялся ли Голос у меня.
– Ты ведь общаешься с ним, верно? Но запечатал свой разум, отгородился от нас. Ты сражаешься с Голосом в одиночку.
– Разве возможно сейчас принять какие-либо иные решения? – спросила Сиврейн. – Тот, кто впустит Голос в себя, рискует, что тот доведет его до безумия. Да и как извлечь Амеля из Мекаре, сохранив ей жизнь? У нас нет иного выхода, кроме как вступить с ним в переговоры, оставив жить по-прежнему в ней.
Я выпрямился. Надо выглядеть бодрым и уверенным, даже если я слаб и разбит. Пусть все считают, будто я полностью контролирую происходящее. Пока же мне надо хорошенько все обдумать одному, все взвесить, исследовать все то, чем я пока не готов делиться с другими.
Грегори пытался прочесть мои мысли. Все пытались. Но я хорошо умел выставлять блоки. В темном и тесном святилище своего сердца я по-прежнему видел кроваво-красное, страдающее лицо. Видел и не переставал дивиться ему.
– Отбросьте страхи, – промолвил я, еле ворочая языком. Собственный голос казался мне чужим. Я пристально посмотрел на Грегори, потом на Сета, потом обвел взглядом всех остальных – даже Мариуса, схватившего меня за руку.
– Мне надо побыть одному. – Я отстранил Мариуса. На ум мне вдруг пришла латинская фраза: – Nolite timere. Не бойтесь.
Жестом призвав их всех проявить терпение, я начал закрывать дверь.
Нежданные гости молча отодвинулись.
Мариус склонился ко мне и, поцеловав меня, сообщил, что они все останутся в доме до утра. Никто не покидает собрание. Все остаются здесь – и когда мы будем готовы говорить с ними, немедленно явятся.
– Завтра вечером, в девять часов, мы с Пандорой подарим Виктору и Роуз Темный Дар.
– А, да, – улыбнулся я. – Хорошо.
Наконец дверь снова закрылась, я вернулся в комнату и снова уселся на кожаное сиденье кресла перед камином.
Шло время. Наверное, с полчаса. Периодически я открывался звукам дома вокруг и раскинувшегося за его стенами огромного метрополиса, но потом снова затворялся в себе – точно я был магнитом, сердцевиной сознания, неизмеримо большего, чем мое собственное.
Кажется, часы в вестибюле пробили час. Перезвоны, перезвоны… Прошло еще сколько-то времени – на сей раз больше, и часы зазвонили снова. Дом был тих. Лишь из студии доносился голос Бенджи – он бережно и терпеливо беседовал с молодежью, со всеми теми несчастными, изолированными на дальних континентах, в неведомых городах, кто еще отчаянно жаждал обрести в его словах утешение и покой.
Как же легко отстраниться от всего этого… Часы пробили опять – словно бы музыкальный инструмент, послушный моей руке. Надо признаться, я всегда любил часы.
Снова это видение – потоки солнечного света, зелень полей. Тихое музыкальное жужжание насекомых, шелест деревьев. Близнецы сидели вместе, и Маарет что-то говорила мне на древнем наречии, звуки которого забавляли и успокаивали меня, но слова забывались, едва успев слететь с ее губ – если это вообще были настоящие слова.
За дверью послышались медленные и гулкие шаги – тяжелые шаги. Заскрипели старые половицы, воздух наполнило мерное биение могучего сердца.
Дверь медленно отворилась. На пороге возникла Мекаре.
Со вчерашнего вечера за ней бережно и любовно ухаживали. Сейчас она была облачена в черную шерстяную хламиду с серебряной отделкой. Длинные волосы, вымытые и расчесанные, сияли. Кто-то надел ей на шею великолепное ожерелье из серебра с бриллиантами. Широкие длинные рукава спадали почти до пола, свободное одеяние обрисовывало стройную девичью фигурку, превратившуюся с течением лет в каменную статую.
Лицо ее в свете камина казалось белее снега.
Взор светло-голубых глаз был прикован ко мне, однако кожа вокруг глаз, как всегда, казалась мягкой. Отсветы камина играли на золотистых бровях и ресницах, на белоснежных руках и лице.
