Подчиненные – тихие причудливые исчадия ВГИКа и Литинститута – ненавидели ее так, как можно ненавидеть только природный катаклизм или судьбу, в одночасье изуродовавшую жизнь. Одна придурочная сценаристка как-то плюнула ей в лицо, Джульетта Васильевна только усмехнулась: короткая стрижка, густо закрашенная седина, от наладившейся жизни она раздобрела, пошла складками, залоснилась, как личинка, и даже как-то распрямилась внутренне. Сценаристку она просто изничтожила – ей отказали в работе на всех студиях, благо было их в ту пор мало; сценаристка каялась, просилась на прием. Джульетта Васильевна дала ей наплакаться и наунижаться – девочка была молоденькая, свежая, от рыданий у нее вспухли губы, мокрые, яркие, в уголках вздрагивающего рта – пузырьки слез, сладковатая слюна, на золотистой коже – такие же золотистые, чуть темней, едва заметные конопушки. Почему-то всё это было необыкновенно томительно и приятно. Езжай назад в свою пырловку, дитя.
Джульетта Васильевна продала конуру в Щербинке и купила квартиру – наконец-то в Москве, в самой Москве. Только Танька портила всё своими идиотскими упорными походами замуж – так плохие альпинисты раз за разом пытаются покорить вершину, которая существует только в их воображении. Ни одного твоего хахаля в квартиру не пропишу, и не надейся, – предупредила Джульетта Васильевна; когда-то она уже слышала эти слова, кто-то говорил их, может быть, даже про нее саму, – впрочем, давайте сразу договоримся, что всё похоже на всё, как писал Юрий Олеша, которого Джульетта Васильевна не читала. Ларочка родилась от первого Таниного брака. Или от второго? Это было неважно. Джульетта Васильевна полюбила ее сразу, как только взяла на руки. Она оказалась нежнейшей из бабушек: пальчики на ручках, пальчики на ножках – гладкие, круглые, сладкие, как ягодки; пока всё не перецелуешь, не успокоится сердце. Ларочка даже плакала, как колокольчик, – ты моя колокошечка, гулила Джульетта Васильевна; уйди, баба, – брезгливо кривилась внучка, отодвигала горячими ладошками наплывающее на нее огромное лицо. Слезы деда Тиграна, должно быть, высохли, как его кости, а?
Как тебе «Богатей», мам? – спросила Джульетта Васильевна, входя в комнату. Говно, – привычно отозвалась мать; ей никогда нельзя было угодить. Впрочем, сериалы все ругали – так было положено. Все ругали и все смотрели. Не «Культуру» же, честное слово, смотреть. «Богатей» – это была первая работа Джульетты Васильевны на новой студии, многосерийка про олигарха, настолько нелепая, что ее сняли с эфира, не дождавшись конца показа. Да, нелегко менять работу, когда тебе за пятьдесят, но на прежней студии Джульетте Васильевне не давали расти выше шеф-редактора, а тут она сразу стала продюсером. Бессмысленное слово. Ничего не значит. Совсем ничего.
Ларочка спит? Мать кивнула, Джульетта Васильевна заглянула в комнату: ночничок в виде розового цветка, розовое одеяло, огромные ресницы лежат на розовых щечках; если у любви есть цвет, то этот цвет – розовый. Джульетта Васильевна тихо прикрыла за собой дверь. Кровать Таньки была пуста – значит, опять где-то шляется, пытается пристроить свои бесцветные, тощие, никому не нужные прелести. Ничего: получит в очередной раз по одному месту мешалкой – прибежит. Иди и ты спать, мам. На этот раз старуха не снизошла даже до кивка. Джульетта Васильевна посмотрела на нее белесыми от усталости глазами и пошла к себе в комнату. У нее теперь была своя комната. Она до нее дожила. Заслужила.
Джульетта Васильевна, кряхтя, разделась, огладила ладонями оплывающую плоть, никем не любимую, никому не нужную: подпревающие пятна под вислой грудью, вялые морщинистые складки на больших боках, опустевший пупок – не лакомая ямочка, предусмотренная природой, а давно уже неопрятный темный овраг. Не буду мыться – разрешила она себе; всё завтра утром, чтобы наверняка прийти на работу свежей, чтобы никто не уловил тусклый, тягостный запашок, слабое, начинающееся гниение, еще не уловимое ни снаружи, ни внутри, но уже отчетливое для самой Джульетты Васильевны.
Я не умру, – сказала она громко, почти с вызовом, глядя на иконостас в углу комнаты. – Не умру. Мне нельзя. Ларочка еще слишком маленькая, слышишь? Бог не ответил – единый, размноженный на деревянные, плоские, смуглые лица. Он никогда не отвечал Джульетте Васильевне. Может, и другим тоже не отвечал, она не знала, но не отвечать ей – это было хамство и неуважение, и за это Джульетта Васильевна ненавидела Бога отдельной от других, особенной ненавистью, замешанной на униженном, каком-то щенячьем страхе. Лет пять назад страх стал брать верх, и тогда Джульетта Васильевна начала ходить в церковь и Великим постом поститься со всеми неаппетитными подробностями: ничем не заправленная гречневая каша, тертая свекла, хлеб да квашеная капуста, от которой ворчал живот и в самый разгар важных переговоров приключалась внезапная, гулкая, круглая отрыжка, окутывавшая Джульетту Васильевну облачком отчетливой желудочной вони. Бог кишечной жертвы не принял, продолжал вызывающе, презрительно молчать, и Джульетта Васильевна стала бояться и ненавидеть Его еще сильнее.
Постель была ледяная, волглая – одинокая постель одинокой женщины. Впрочем, все постели в их доме были такие – и все женщины. Мама, Джульетта Васильевна, Таня. Одинокие, ледяные, волглые. Никто их не любил. Никто не любит. Никто никогда не будет любить. И Ларочку, когда она вырастет, – тоже. Джульетта Васильевна вдруг поняла это с той же удивительной уверенной ясностью, с которой в пять лет верила в то, что, если обманешь дедушку Ленина, сразу умрешь. Нет, даже не верила – просто знала. Это была правда – такая большая, что с ней ничего невозможно было поделать. То есть вообще ничего. Эту правду можно было только перерасти или смириться с ней, поэтому Джульетта Васильевна смирилась, закрыла глаза и приготовилась считать унылых, серых, бесконечной чередой удаляющихся к горизонту слонов; но вместо этого вдруг некстати вспомнила, как днем на работе ненароком подслушала разговор двух студийных девиц, куривших на лестничной клетке. Девицы были из сценарного отдела – наглые, молодые, свободные, еще не хлебнувшие положенного лиха. Они вышучивали какую-то старуху, которая делала грамматические ошибки, и Джульетта Васильевна сперва решила, что речь о какой-нибудь выжившей из ума сценаристке, да и говорили девицы негромко, особенно та, что постарше, смешливая нахалка, помешанная на модных тряпках, – ясно, что шлюха, а ведь поди ж ты – есть муж, возит ее на машине с работы и на работу, бежит навстречу, как мальчишка, влюбленно заглядывает в глаза, Джульетта Васильевна сама видела в окно кабинета, тут ей тоже дали кабинет, даже больше, чем прежний. Девицы шушукались, а потом вторая, рыжая, помоложе, – она, кстати, тоже была замужем, а ведь обе страшней ее Таньки в сто раз, – вдруг засмеялась и спросила – а ты не слышала, как она рассказывала, что ее любимая книжка – «Дневники новой русской-два»? Прикинь, она даже не стесняется! Старшая, судя по голосу, затянулась сигаретой. Ну что ты хочешь, – сказала невнятно, сквозь горячий носовой дым, – она же дикая совсем, казахский журфак.
И только тогда Джульетта Васильевна поняла, что это всё – про нее.
Ей стало больно и горячо во рту, как будто от удара, – как-то в школе ее здорово отколотили одноклассники, не помню за что, неважно за что; важно, что это было так же больно и горячо. Ужасно ведь было не то, что девицы говорили гадости, – на телевидении и в кино все говорили друг про друга гадости, это была такая специальная среда, питательный бульон для выращивания человеческого дерьма, зачем-то нужный Богу, может быть, для того, чтобы дерьма становилось меньше в другом месте. Ужасно было то, что девицы ее не боялись – и это было ясно по смеху, по голосам, по тому, как они, столкнувшись с ней пролетом ниже, нисколько не смутились, а старшая даже улыбнулась ей – открыто и почти сочувственно, как будто не они были внизу, а она наверху, а совсем наоборот.
