Тетка, уже сдвинувшая жопу в сторону обеда, негодует, желудочный сок переливается у нее через край. У меня обед! Приходите через два часа! Хрен тебе. Не на хипстера напала. Я сладострастно цитирую ей «Закон о защите прав потребителей», грожу цирку и персонально вам, гражданочка, суровыми карами.
Хлоп. Тррр. Бумс. Принтер выплевывает еще один билет.
– Подавись!
– И тебе того же!
Итого – девять тысяч.
Моему бюджету конец.
Перезваниваю Настенькиной маме еще раз. Говорю осторожно – вы меня извините, я сразу не сказал. Но я не два билета взял. А три. Это ничего? Она опять смеется, ласково, близко. На самом донышке смеха дрожит что-то похожее на слезы. Что вы, – говорит. – Это очень хорошо. Просто замечательно. Спасибо еще раз. Вы очень, очень хороший человек!
Перезваниваю в третий раз. Что-то случилось? Нет. Передайте, пожалуйста, Настеньке, что платье лучше всего красное.
Я глупо лыблюсь, стоя посреди бульвара. Чувствую себя хорошим человеком. Это приятно. Как будто солнцем по макушке погладило. Никто ни разу в жизни не называл меня хорошим. Человеком – тоже. Меня хвалили-то в последний раз в школе. На физкультуре. Тот самый Песков. За того самого козла. Больше никто.
Я вдруг понимаю эту, из хосписа. И всех остальных. Вот почему они все бегают волонтерами, визжат, толкаются, вписываются то за педиков, то за пиндосов, то за котят. Им приятно. Просто приятно. Быть хорошим человеком – хорошо. Тепло. Я воображаю, как подойду к Настенькиной маме перед началом представления. Цветы. Лучше розы. Три. Нет, пять. А Настеньке игрушку. Или шоколадку. Интересно, можно ей шоколад? А потом гулять – по бульвару. Или в парк Горького можно – там, говорят, хорошо стало. Чисто. Я физически ощущаю, как Настенька берет меня за руку. Теплый маленький кулачок. За другую руку меня держит Настенькина мама. У нее светлые волосы, немножко грустное, милое лицо. Мэг Райан. «Неспящие в Сиэтле». Мэг Райан нюхает розы и смеется – тихий, нежный смех переплескивает у самого моего сердца. Настенька бежит по бульвару, платье у нее красное.
Спасибо. Вы хороший человек. Очень хороший.
К воскресенью я влюблен без памяти. Как Том Хэнкс. Хуже. Как Форрест Гамп. Как идиот. Счастье и планы на будущее переполняют меня, прут изо всех щелей. Я даже даю двум долбозвонам по-настоящему дельные советы и к тому же не беру с них денег. Босс орет, и я смотрю в его красную пасть мокрыми от радости глазами. Квартиру надо сменить, эта тесна на троих, да и район – откровенно жопный. Настеньке нужен парк. Настенькиной маме – тоже. Увезти их из проклятой Рузы навсегда! Денег на нормальный район у меня нету, но это не беда. Пойду в подмастерья к Бекетовой. Буду за ней паяльник на орденской подушке носить. А что? Дело верное. Ради семьи. Всем можно, а мне нет?
Настенька в моем воображении совершенно здорова, это же ясно. Какой там рак? Кто поставил этот диагноз? Если он такой же врач, как я юрист, то у Настеньки – самый обычный насморк. Или гланды. Но даже если рак, мы ее всё равно вылечим. Самолично побираться буду возле универсама – но вылечим. В Америке крутая медицина. Я верю в Америку. Папа тебя спасет, дочка. Даже не сомневайся.
Но самое главное – я ничего не боюсь все эти дни. Понимаете? Совершенно ничего.
В субботу я стригусь, еду в «Мегу» и покупаю новую рубашку: чистый хлопок, сто процентов. Еще игрушку Настеньке – смешарика. Всё – на распродаже. Скидка сорок процентов. Мысленно хвалю себя: сэкономил в будущий семейный бюджет. Настенькина мама смеется ласково – у нее голубые глаза, прохладные руки. Она приглаживает чубчик над моим лбом, как мама. Ты хороший, – говорит она. – Ты очень хороший человек. Правда.
Главное – дотерпеть до воскресенья. До часу дня. Просто дотерпеть.
Чтобы время прошло быстрее, смотрю «Неспящих в Сиэтле». Три раза подряд. И уже заполночь – еще один раз.
Незабываемый роман.
В воскресенье без десяти час я стою в мертвой пробке недалеко от бульвара. В мертвой пробке. В воскресенье. Смешарик. Шоколадка. Новая рубашка. Девять красных роз. Черт бы побрал этот город. Эту страну. Этот мир! Я смотрю на часы – стрелка прыгает, как в боевике. Сердце вот-вот разорвется. Представляю, как Настенька и ее мама стоят перед цирком, доверчиво оглядываясь. Надо бы позвонить, предупредить, но я боюсь испортить сюрприз. Испортить всё. Почему ты не поехал на метро, идиот?! Таксист бухтит, что сейчас рассосется и двинемся, но я не выдерживаю, выскакиваю из машины. Беги, Форрест, беги! Все бегут вместе со мной, задыхаясь: Том Хэнкс и Джим Кэрри, катится, едва поспевая за Арнольдом, круглый де Вито, ди Каприо и Киану Ривз, – все мои герои несутся рядом, опережая взрывную волну, пространство, судьбу, время.
Без пяти час я уже возле цирка – почти слепой, задыхающийся, победивший всех. Последний герой боевика. Две розы сломались, рубашка насквозь от пота – под мышками жуткие черные пятна. Смешарика я забыл в такси. Кретин! Я судорожно ощупываю карман – телефон и билеты на месте. Слава богу.
Мои билеты.
Наши.
Настеньки и ее мамы. И мой.
Я с трудом перевожу дух и набираю номер, который знаю наизусть. Ищу глазами светлые волосы. Прохладные руки. Да, – отвечает знакомый голос совсем близко. Сзади. Я оборачиваюсь и встречаюсь с Настенькиной мамой глазами.
Это вы, – говорит она ласково. И смеется. Я так и подумала сразу – это вы.
Настенькина мама – чурка.
Ну, то есть не чурка, конечно. Просто все так говорят. Черная. Таджичка или узбечка, я не разбираюсь. Маленькая, смуглая. С большой жопой. У нас в гастрономе такие сидят на кассе – хорошие тетки, честные. Одна старая ведьма всё время ругает их, что они говорят между собой по-своему. Вы живете в России и должны говорить по-русски! Говорю же – ведьма. Я бы в глаз дал. А они терпят, улыбаются. Хотя я бы тоже терпел. Я еще и не то терплю.
Это вы, – повторяет Настенькина мама и смеется. А это Настенька.
Настенька выглядывает из-за матери и тут же прячется. Я успеваю заметить только темные волосы, очень гладкие, очень густые. Как у Натали Портман из «Леона». И черный круглый глаз. Правый. Совершенно мультяшный. На вид – вполне здоровый ребенок. Я улыбаюсь, с трудом переводя дыхание. Криво то есть. Ну, как могу. Что же ты, Настя. Выходи. Мать подталкивает ее, и у Настеньки обнаруживается еще один глаз – левый. Белок его аккуратно, до краев заполнен кровью. Как будто Господь Бог ткнул пальцем. И не промахнулся.
Платье у Настеньки красное.
Вот твой дядя-цирк, Настя. Это она вас так называет – дядя-цирк.
Настенька рассматривает меня, приоткрыв рот.
Она очень красивая. Очень.
Я бы хотел, чтобы у меня была такая дочка. Честно.
Никакая другая. Именно эта.
А вот это, говорит Настенькина мама и делает рукой, будто отдергивает занавес. Вот это – наш папа.
