То ли из-за безобразного вида продавца, то ли из-за ненадобности его изделий, у него почти никто ничего не покупал, даже не останавливался, как это делали возле других торговцев, чтобы посмотреть и, хотя бы из вежливости, поинтересоваться ценой.
А вот полковник сразу же обратил внимание, что вырезано было распятие не само по себе. Мастер не «распятие» создавал, а большой барельеф, на котором «муки Христовы» являлись лишь небольшой, но важной частью. И скомпонован барельеф был таким образом, что крест с «распятым» зависал где-то под небесами. Он словно бы парил над островерхими шпилями кирх, золотистыми куполами церквей и зелёными минаретами мечетей.
Причем замысел этого маленького шедевра открывался не сразу, и только лишь посвященным. Но даже от них требовал особой внимательности и глубокого философского осмысления. Как оказалось, неизвестный резчик дерзко собрал вместе атрибуты враждебных друг другу вер: шпили, купола, минареты, статую Будды, каких-то языческих идолов – и швырнул все это под ноги распятого Христа. Таким образом, с одной стороны, мастер показывал, насколько они, все эти освященные религиями святыни, условны, а с другой – откровенно испытывал и символы, и Христа, и, конечно же, всякого, «распятием» обладающего, на мудрость и веротерпимость. На понимание условности вероучений и условности самого искусства, воспроизводящего каноны этих религий.
Сам же распятый Иисус, пораженный столь безбожным многоверием и неверным многобожием, витал над всем этим, уже давно недоступный для молящихся в храмах и столь же давно непонятый ими. Этот иудей-проповедник оставался одинаково далеким в своих молитвах и от истинных последователей, которых к тому времени оказалось столь ничтожно мало; и от богоизбранного народа – того, что не только первым отрекся от него, но еще и распял.
Увиденное так потрясло Хмельницкого, что, не решаясь, а может, просто не догадавшись взять деревянное распятие в руки, он опустился на расстеленный под статуэткой коврик на колени, и, стоя так, благоговейно прикасался к нему пальцами – осматривая, ощупывая раны Господни и при этом искренне молясь.
Интерес офицера-иностранца к созданной им статуэтке оказался настолько неожиданным для обнищавшего торговца-урода, настолько неподдельно искренним, что он и сам невольно опустился на колени. Вдруг этот смуглолицый, с орлиным носом на твердом волевом лице человек в мундире неизвестной ему армии сумел рассмотреть в распятии нечто такое, чего не смог прояснить для себя он сам; вдруг ему почудилось в этом творении грешного резца некое знамение? Что, если в облике многострадального Христа этому чужеземцу явилось нечто сокровенно тайное и святое?
Торговец опустился на коврик напротив Хмельницкого и, приблизив свою голову к голове этого знатного с виду, но явно небрезгливого господина, время от времени с любопытством отшельника заглядывал то в лицо распятого Христа, то в лицо стоявшего на коленях перед распятием человека… Так они и предавались своему ритуальному коленопреклонению до тех пор, пока полковник не произнес:
– Беру его. Я беру его, слышишь?! – и с таким рвением схватил распятие, будто вырывал его из тысячи жаждущих рук.
– А что… в нем? – перехватило горло торговцу. – Что в нем, в распятии этом?
– Может, нам с тобой этого и не понять, – достал полковник горсть монет, наверняка втрое больше той стоимости, которую торговец мог бы запросить, и рассыпал перед ним.
– Это много, – ошалело осматривал свалившуюся на него щедрость уродливый торговец. – Бог тебя одарит, воин, только этого слишком много.
– Нет, мастер, не много. Просто мы с тобой не способны осознать его истинной цены. Как не способны постичь глубину человеческого грехопадения, его жестокости и ложного раскаяния.
– Это правда: не способны, – богобоязненно прошептал торговец. Но потом, словно вдруг спохватившись, почти с ужасом произнес: – А ведь я сам сотворил все это, сам, Господи, прости руки мои грешные!
7
Огонь в камине графа де Брежи не был разведен. В черной пасти его серела лишь небольшая кучка поленьев. И распятие стояло над смоляным зевом камина, словно над разверзшейся бездной ада, где Христа, уже распятого, равно как и всех, кто молился в изображенных мастером храмах, ждали поленья судного костра.
– Лучшего места, чем здесь, над костром камина, для этого распятия не найти, – обронил граф, придав сочетанию распятия и камина приблизительно ту же символику, какую придал ей Хмельницкий.
– В самом деле, пламя камина придает этому действу некий налет иезуитства.
– Я всегда буду помнить, что это распятие мне подарил полковник Богдан-Зиновий Хмельницкий. Возможно, когда-нибудь оно станет гордостью моего «всемирного собрания Голгоф», – мрачно и совершенно не желая любезничать с гостем, произнес де Брежи, высказав только то, что подумалось. – А теперь оставим Христа наедине с его муками и присядем к столу, чтобы порассуждать о муках вполне земных, которым наши недруги подвергают нас ежечасно.
– На то они и недруги, чтобы злорадствовать, – смиренно молвил Хмельницкий.
– И все же, нам нужно серьезно поговорить, – жестом предложил де Брежи полковнику место за столом.
– Наверное, нужно, помня при этом, сколько «иудства» развелось вокруг нас, и на какие муки обречены все, кто вольно или невольно были преданы нами самими.
Несколько минут они сидели молча, думая каждый о своем. Хмельницкий ждал первых слов де Брежи. Но граф тоже ждал – момента, когда готов будет сказать сидевшему перед ним человеку то, о чем ему, вообще-то, не хотелось бы говорить сейчас.
– Извините, господин полковник, – прокашлялся посол, и, встретившись с настороженным взглядом Хмельницкого, снова перевел взгляд на пожертвованное им распятие, – но существуют реалии, о которых мало догадываться, кто-то должен высказать их вслух. Так вот, похоже, что такая участь выпала мне.
– В последние годы жизнь настолько приучила меня к плохим новостям, что я привык воспринимать их стоически.
– К тому времени, когда вы выйдете из стен этого здания, для многих в Варшаве – политиков, чиновников, военных – вы уже будете человеком, предавшим интересы Речи Посполитой, предавшим короля, идеалы шляхты и, конечно же, иезуитский орден Польши, воспитанником которого вас, выпускника иезуитского коллегиума, они считают.
Хмельницкий выпрямился, лежащие на столе руки его сжались в кулаки.
«Значит, предчувствие все-таки не подвело, – подумал он. – Польские аристократы пытаются заставить тебя смириться с тем фактом, что существуют не только сторонники короля, но и яростные противники его. И не только смириться, но и считаться с ним, а значит, сделать окончательный выбор между этими двумя лагерями. Впрочем, у тебя вообще странное чутье на всевозможные угрозы».
– Меня мало интересует, как воспринимают меня иезуиты. Хотя и понимаю, что недооценивать этот монашеский орден, как и орден Сиона, не стоит. Но кого и каким образом, черт побери, я умудрился предать во время своего французского вояжа? – жестко отстукивал он кулаком почти каждое свое слово.
