Когда Дьюан поднялся на ноги и, пошатываясь, прошел мимо пса, доберман был еще жив. Подошел Старик и нанес еще один удар, от которого морда собаки как-то даже подпрыгнула, словно была привязана к телу невидимой веревкой.
– Боже, – пробормотал Дьюан, чувствуя, что если он не скажет что-нибудь совершенно постороннее и по возможности несерьезное, то просто упадет на месте и разрыдается. – Мистер Конгден будет ужасно удивлен.
– Хрен с ним, с этим Конгденом, – сказал Старик, но настоящей страсти в его голосе не было. Скорее он звучал даже несколько расслабленно, в первый раз с тех пор, как восемь часов назад машина шерифа въехала к ним во двор. – Держись ближе ко мне.
Все еще держа в руке поперечину, старик подошел к двери дома и резко стукнул несколько раз по входной двери. Она все еще была заперта. На стук никто не отозвался.
– Слышишь что-нибудь? – Старик стоял, продолжая стучать металлическим прутом.
Дьюан покачал головой.
– Я тоже ничего не слышу.
Мальчик понял его. Либо собака, которая лаяла внутри дома, внезапно оглохла, либо это была та же самая собака, которая сейчас валялась мертвая во дворе. Следовательно, ее кто-то выпустил.
Старик подошел к обочине дороги и бросил взгляд в обе стороны Депо Стрит. Под деревьями было уже почти темно. Ворчание восточного ветра предвещало бурю.
– Пойдем, Дьюнни, – позвал Старик. – Мы найдем твою книгу завтра.
Они уже почти поравнялись с водонапорной башней, и Дьюан почти перестал дрожать, когда он внезапно вспомнил.
– А твоя бутылка? – напомнил он отцу, ненавидя себя за то, что произносит эти слова, но соблюдая условия договора.
– Хрен с ней, с этой бутылкой. – Старик посмотрел на сына и чуть улыбнулся. – Мы помянем Арта пепси. Вы ведь с ним вечно пили именно пепси, так ведь? Мы поднимем за него тост, повспоминаем разные истории, вечно случавшиеся с ним, и устроим настоящие поминки. Потом мы ляжем спать пораньше, а завтра сделаем то, что должно быть сделано завтра. Договорились?
Дьюан кивнул.
Джима Харлена привезли из больницы домой в воскресенье, ровно через неделю после того, как он туда, в эту больницу, попал. На его левую руку была наложена тугая гипсовая повязка, голова и ребра перевязаны, белки глаз были еще красные от местного кровоизлияния и он все еще принимал болеутоляющее. Но доктор и мама решили, что дома ему будет лучше.
Сам Харлен не хотел домой.
Все случившееся он действительно помнил смутно. Правда, больше, чем признавался: помнил, как выскользнул из дома в ту субботу на Бесплатный Сеанс, помнил, как отправился следом за Старой Задницей-Дуплетом, помнил даже как решил взобраться по трубе мусоропровода, чтобы заглянуть внутрь классной комнаты. Но сам факт падения – как и то, что ему предшествовало – Харлен начисто забыл. Каждую ночь в больнице он просыпался с бьющимся от привидевшегося кошмара сердцем, задыхаясь, с ломотой в висках, хватаясь за металлические прутья кровати. В первые ночи с ним была мама, немного погодя он научился звонить, вызывая кого-нибудь из взрослых. Нянечки – особенно миссис Карпентер, самая пожилая из них – поднимали его на смех, но в комнате оставались, усаживались возле кровати, иногда поглаживая его по коротким волосам, пока он не засыпал снова.
Снов, от которых он просыпался со страшным криком, Джим не помнил, но он хорошо помнил чувство, которое у него оставалось после них, и этого было достаточно, чтобы вызвать у него озноб и тошноту от страха. Такое же чувство у него вызывала мысль о возвращении домой.
Один из маминых друзей, которого Джим прежде никогда не видел, привез их домой. Харлен лежал на носилках в задней части микроавтобуса. В повязке он чувствовал себя неловко и как-то по-дурацки, даже для того, чтобы глянуть в окно, ему приходилось с трудом отрывать голову от подушки. Каждая миля их пятнадцатиминутного путешествия из Оук Хилла в Элм Хэвен, казалось, поглощала свет, будто машина двигалась в зону вечного мрака.
– Кажется дождь собирается, – заметил мамин приятель. – Одному только небу известно, как он нам нужен для урожая.
Харлен угрюмо усмехнулся. Кем бы там этот чудак ни был – Харлен уже забыл имя, которое мама пробормотала ему при церемонии знакомства так беззаботно и легко, будто они были давнишними друзьями, а Харлен давно знал и обожал его – так вот, кем бы он там ни был, но уж во всяком случае не фермером. Чистенький и сверкающий салон микроавтобуса, мягкие руки «приятеля», его твидовый, городской костюмчик говорили об этом со всей очевидностью. Этот тип наверняка и понятия не имел в чем именно нуждается урожай – в хорошем дожде или сильной засухе.
Они прибыли домой около шести часов, мама собиралась забрать его в два, но слегка опоздала на какую-то пару часов и «этот тип» сделал красивый жест, помогая Харлену подняться в его комнату. Можно подумать, что у него ноги были поломаны, а не рука. Джим сел на кровать и огляделся – все казалось очень странным и каким-то незнакомым – пытаясь притерпеться к головной боли, пока мама побежала вниз за лекарством. До Джима донесся приглушенный разговор, затем там воцарилась полная тишина. Он представил себе поцелуй, которым обмениваются эти двое, вообразил «этого типа», пытающегося засунуть свой старый язык матери в рот, и ее, кокетливо отводящую правую ногу в туфле на высоком каблуке чуть вверх и назад, как она всегда делала, когда обменивалась со своими «типами» прощальным поцелуем, пока Джим подсматривал за ними из окна своей спальни.
Тошнотворно яркий свет, льющийся из окна в комнату, сделал ее освещение каким-то сернисто-желтым. Джим вдруг понял, почему комната показалась ему такой странной: мать навела здесь порядок. Убрала груды валявшейся везде одежды, собрала с пола кучу комиксов, игрушечных солдатиков и поломанные модели, вымела пыльный мусор из-под кровати, добралась даже до кипы журналов «Жизнь мальчиков», которая валялась там под кроватью годами. С краской внезапного стыда Джим подумал, не зашла ли она так далеко, что добралась до нудистских журналов, запрятанных далеко в кладовке. Он начал было вставать, чтобы проверить так ли это, но начавшееся головокружение и подступившая к горлу тошнота заставили его опуститься обратно. Джим положил голову на подушку. Чтоб его. К обычной дневной боли добавился вечерний приступ боли в кости руки. Ему, представьте, даже вставили стальной стержень в руку. Харлен закрыл глаза и попытался представить железный гвоздь размером с железнодорожный костыль, введенный в его треснувшую плечевую кость.
Ничего костяного в моей плечевой кости, подумал Джим и неожиданно почувствовал, что он близок к слезам. Куда она делась, чтоб ее? Или они, чего доброго, там трахаются?
Мать вошла в комнату, вся в счастье и удовольствии видеть ненаглядного сыночка, своего маленького Джимми дома. Мальчик заметил, какой толстый слой грима лежит у нее на щеках. И пахло от нее не так, как от нянечек в больнице; это был запах какого-то пахучего ночного животного. Может быть норки, а может что-нибудь вроде ласки в период течки.
