– Дракула, – ответил я представителю АТТ. Берри разочарованно выдохнул, и откинувшись на спинку кресла пристегнулся ремнем, так как болтанка стала нестерпимой.
– Влад Прокалыватель, – прошептал я, ни к кому не обращаясь.
* * *
Электричества не было, так что помещение морга охлаждалось самым простым и практичным способом: были открыты все высокие окна с грязными стеклами. Но среди темно-зеленых стен и в условиях сплошной низкой облачности этого все равно было недостаточно. Однако этого вполне хватало, чтобы разглядеть трупы, наваленные на столы и занимавшие чуть ли не каждый дюйм кафельного пола. Нам пришлось идти кружным путем, осторожно ступая среди босых ног, белых лиц и вздувшихся животов, чтобы добраться до Фортуны и румынского врача, стоявших в центре помещения. В длинном зале находилось не менее трехсот-четырехсот тел…
– Почему эти люди не похоронены? – требовательно спросил отец О'Рурк, прикрывая лицо шарфом. В его голосе звучали гневные нотки. – Ведь после бойни прошла уже по крайней мере неделя, верно?
Фортуна перевел его слова тимишоарскому врачу, который пожал плечами. Фортуна сделал тот же неопределенный жест.
– Одиннадцать дней как Секуритатя это делать, – ответил он. – Похороны скоро. Э-э…, как вы говорить…, власти здесь хотеть показать западным журналистам и таким очень важным людям, как вы. Смотрите, смотрите. – Он раскинул руки почти гордым жестом шеф-повара, демонстрирующего накрытые для банкета столы.
Перед нами лежал труп пожилого человека. Кисти рук и ступни у него были ампутированы чем-то не слишком острым. В нижней части живота и на гениталиях виднелись ожоги, а на груди – открытые раны, напомнившие мне фотографии марсианских рек и вершин, сделанные «Викингом» Румынский доктор заговорил, Фортуна перевел:
– Он говорить, Секуритатя играть с кислотой. Понимаете? А вот…
На полу лежала молодая женщина, полностью одетая, если не считать того, что платье на ней было разодрано от груди до промежности. То, что я поначалу принял за еще один слой разрезанных красных тряпок, оказалось окаймленными запекшейся кровью стенками распоротого живота и чрева. На коленях у нее, как отброшенная кукла, лежал семимесячный плод, который мог бы стать мальчиком.
– Сюда, – скомандовал Фортуна, и пробравшись через изуродованные тела, показал рукой.
Мальчику было скорее всего лет десять. За неделю с лишним пребывания в промороженном помещении его тело раздулось и приобрело окраску крапчатого, с мраморными разводами пергамента; на запястьях и щиколотках еще была видна колючая проволока. Руки у него были с такой силой скручены за спиной, что плечи полностью вышли из суставов. Веки мальчика облепили мухи, и из-за отложенных ими яиц казалось, будто на глазах у ребенка бельма.
Заслуженный профессор Пэксли издал какой-то звук и шатающейся походкой пошел прочь из зала, едва не наступая на тела, выложенные здесь на обозрение. Сзади казалось, что в штанину профессора вцепилась скрюченная рука какого-то старика.
Отец О'Рурк схватил Фортуну за отвороты пальто, чуть не оторвав маленького человечка от пола.
– Чего ради вы все это нам показываете?! Фортуна ухмыльнулся.
– Это еще не все, святой отец. Пойдемте.
* * *
– Чаушеску называли вампиром, – сказала Донна Уэкслер, прилетевшая позже, чтобы к нам присоединиться.
– Отсюда, из Тимишоары, все и пошло, – проговорил Карл Берри, попыхивая трубкой и оглядывая серое небо, серые здания, серую слякоть на улице и таких же серых людей.
– Здесь, в Тимишоаре, по сути дела и зрел заключительный взрыв, – продолжала Уэкслер. – В течение какого-то времени молодое поколение становилось все неспокойнее. Воистину, Чаушеску подписал себе смертный приговор, создав это поколение.
– Создав поколение, – хмуро повторил отец О'Рурк. – Поясните.
Уэкслер объяснила. В середине 60-х годов Чаушеску запретил аборты, прекратил импорт противозачаточных средств и объявил, что иметь много детей – обязанность женщины перед государством. Более существенно было то, что правительство выделяло премии за рождение детей и снижало налоги для семей, выполнявших призыв руководства к повышению рождаемости. Супруги, имевшие менее пяти детей, подвергались штрафам и усиленному налогообложению. Как рассказала Уэкслер, с 1966 по 1976 год рождаемость повысилась на сорок процентов, причем одновременно резко возросла и детская смертность.
– Вот этот-то избыток молодых людей в возрасте от двадцати и старше к концу восьмидесятых и стал силой революции, – сказала Донна Уэкслер. – У них не было ни работы, ни шансов на высшее образование, ни даже возможности получить приличное жилье. Именно они и начали акции протестов в Тимишоаре и других местах.
Отец О'Рурк кивнул.
– Ирония судьбы…, но похоже на правду.
– Конечно, – продолжала Уэкслер, остановившись у вокзала, – в большинстве крестьянских семей не могли прокормить лишних детей… – Она замолчала, изобразив дипломатическое замешательство.
– И что же происходило с этими детьми? – спросил я.
Вечер еще не наступил, но дневной свет уже перешел в зимние сумерки. Уличные фонари на этом участке центрального проспекта Тимишоары не горели. Где-то вдали на железнодорожных путях загудел тепловоз.
Дама из посольства в ответ покачала головой, но Раду Фортуна подошел поближе.
– Мы поедем на поезде в Себеш, Копша-Микэ и Сигишоару, – сказал улыбающийся румын. – Вы увидеть, куда деваться дети.
* * *
Зимний вечер за окнами вагона сменился зимней ночью. Поезд шел через горы, неровные, как изъеденные зубы, – тогда я не мог вспомнить, был ли это Фэгэраш или Бучеджи, – и унылая картина беспорядочно разбросанных деревушек и покосившихся ферм пропадала в темноте, лишь иногда озаряемой отсветами керосиновых ламп в далеких окнах. На секунду меня охватило ощущение, что я перенесся в пятнадцатый век, еду по горам в карете в замок на реке Арджеш, спешу через эти перевалы в погоне за врагами, которые…
Вздрогнув, я вышел из полудремотного состояния. Был канун Нового года, последняя ночь 1989, и с рассветом наступит то, что считается последней декадой тысячелетия. Но за окнами так и оставался пейзаж пятнадцатого века. Единственными признаками современной цивилизации при отъезде вечером из Тимишоары были одинокие военные грузовики на заснеженных дорогах да редкие провода, змеившиеся над деревьями Потом исчезли и эти скудные напоминания, и остались лишь деревни, керосиновые лампы, холод и случайные телеги на резиновом ходу, запряженные костлявыми лошадьми, да их закутанные в темное сукно возницы. Были пустыми даже улицы деревень, через которые без остановок проскакивал поезд. Я заметил, что некоторые поселки лежат в совершенной темноте, хотя нет еще и десяти вечера, и, придвинувшись поближе к окну и счистив иней, увидел, что деревня, по которой мы ехали, была мертвой – снесенные бульдозерами дома, взорванные каменные стены, обрушенные фермы.
