Девочка доковыляла до синей спальни. Та тоже была пуста. Олив скользнула вдоль стены, еще крепче сжав в руке спички, когда проходила мимо пейзажа шотландских холмов, на переднем плане которого появилось маленькое смазанное пятно. Но когда Олив взглянула на холст, она почувствовала дуновение холодного ночного ветра, пробравшегося под пижаму. На мгновение она подумала было, что, как прежде, дует из картины… Но без Олдоса, который управлял бы стихиями Иных мест, это было невозможно. Нет – дуло из розовой спальни, из самой последней двери в длинном, темном коридоре.
Олив устремилась внутрь, держа спички наготове.
Аннабель там не было.
Окна были открыты настежь. Кружевные шторы колыхались на прохладном ветру. Сияние далекого фонаря, просочившись сквозь кружева, рассеялось по комнате, высветив нечто, чего здесь раньше не было.
Посреди спальни, на опутанных сброшенным занавесом деревянных ножках, стоял мольберт Олдоса. Пустой мольберт Олдоса. Портрет Олдоса МакМартина исчез.
26
– Так, значит, Олдос и Аннабель снова вместе, – раздался голос в темноте у нее за спиной.
Олив резко обернулась и чуть не упала. Резерфорд стоял позади нее, вооруженный водяными пистолетами.
– Резерфорд! – выдохнула Олив. – Ты меня напугал.
– Прошу меня извинить, – сказал Резерфорд с легким поклоном. – Это не входило в мои намерения.
Олив почти улыбнулась. На самом деле, она чуть было не сказала что-нибудь вроде «Все в порядке», или «Я так рада тебя видеть», или «Спасибо, что пришел, чтобы найти меня», но в последний момент осеклась. В конце концов, она все еще злилась на Резерфорда – хотя и никак не могла припомнить за что. Олив заставила себя нахмуриться.
– Как ты…
Но Резерфорд поспешно продолжил, не глядя ей в глаза:
– Она наверняка услышала, как ты идешь. Думаю, ей нравится, когда элемент неожиданности на ее стороне. Возможно, она как раз несет портрет куда-нибудь в безопасное место, чтобы скорректировать свои планы.
– Но как ты узнал, что она тут была? – требовательно спросила Олив. – Как ты узнал о портрете Олдоса?
Резерфорд недолго переминался с ноги на ногу.
– Объясню позже, – проговорил он. – Мы все еще не нашли ни Мортона, ни фальшивого Горацио. Можем называть его Фальш-ацио. Или Горальшивым. Смекаешь?
– Нет, – прорычала Олив.
– Я полагаю, нам стоит вернуться к поискам, – сказал Резерфорд.
Олив на нетвердых ногах протопала мимо, прежде чем он успел снова сбить ее с толку. То и дело кряхтя и сердито ворча сквозь зубы, она сумела добраться до лестницы и повиснуть на перилах. Крепко цепляясь за них, она одолела первые три ступеньки за время, которого раньше хватило бы ей, чтобы сбежать по лестнице, выскочить из дома и домчаться до самого конца Линден-стрит. Резерфорд держался позади, подпрыгивая на месте от явного нетерпения.
– Вот так, – шепотом поторопил ее он. – Только десять ступенек осталось. Лишь самую чуточку больше, чем три раза по столько, сколько ты уже прошла.
– Ты говоришь, как мой папа, – проворчала Олив, медленно касаясь пальцами ног следующей ступеньки.
Прежде чем она успела поставить на нее резиновую ногу, внизу раздалось приглушенное бах.
– Похоже, это захлопнулась дверь, – отметил Резерфорд.
Олив оставила попытки спуститься по лестнице обычным способом. Вместо этого она уселась и скатилась по оставшимся ступенькам, как с горки, а Резерфорд поспешил следом.
Харви пронесся перед ними по прихожей и затормозил у лестницы.
– Обнаружена подозрительная активность, – прошипел он в воображаемые часы-приемник.
– Что это было? – прошептал Леопольд, бесшумно бежавший по коридору со стороны подвала.
– Это из библиотеки, – пробормотал Горацио. Большой оранжевый кот наблюдал за всем из тени у лестницы и сидел так тихо и неподвижно, что, пока он не заговорил, никто его не замечал.
Все пятеро крадучись двинулись через прихожую, к тяжелым двойным дверям библиотеки. Олив прижалась ухом к полированным деревянным панелям. Оттуда не доносилось ни звука. Ухватившись за ручки, Олив распахнула двери одним быстрым толчком.
Лунный свет, лившийся через узкие, высокие окна библиотеки, раскрасил все нежно-голубым цветом. Рама картины с танцующими девушками слегка поблескивала. Книги в переплетах всех цветов радуги поблекли до оттенков серого и серебряного. И посреди комнаты, на большом вылинявшем ковре сидел другой Горацио. Его силуэт сверкал, как металл. Нарисованные глаза едва мерцали.
Отважно ворвавшись в комнату, Олив осмотрелась и убедилась в том, чего и так уже боялась. Мортона тут не было.
Горацио – настоящий Горацио – медленно ступил на край ковра, глядя на своего врага-двойника.
– Ты, – промурлыкал он. – Чудовище.
– Ты, – промурлыкал нарисованный Горацио. – Кретин.
– Это ты кретин, – огрызнулся Горацио. – До сих пор в рабстве у МакМартинов, слепой к бессмысленной жестокости всего, что они творят.
– Не учи меня жить, предатель, – огрызнулся в ответ рисунок. – Мне тошно от одной мысли, что я превратился в тебя.
– Ты меня не учи, близорукий дурак. – Горацио сделал шаг вперед. – Со временем ты сделал бы то же самое.
– Вне всяких сомнений, не сделал бы. – Нарисованный Горацио тоже сделал шаг ближе.
– Вне всяких сомнений, сделал бы.
Два Горацио стояли нос к носу, подергивая одинаковыми усами, не сводя друг с друга яростных взглядов одинаковых зеленых глаз. Казалось, что Горацио спорит с собственным отражением. Зрелище было настолько невообразимо странным, что Резерфорд, Леопольд и Харви просто таращились на него, не шевелясь и не произнося ни слова. Даже танцующие девушки на картине, похоже, искоса смотрели на них. Олив, шатаясь, отошла на край комнаты, разрываясь между желанием вновь броситься в темноту искать Мортона или остаться, чтобы убедиться, что нарисованный кот не сбежит.
– Со временем ты начал бы видеть все точно так же, как и я, – продолжал Горацио. – Ты увидел бы, что МакМартины ничуть не лучше обычных людей, которые…
– Вот именно, обычных. Сиречь не особенных.
Горацио сердито тряхнул головой. Нарисованный Горацио сделал то же самое.
Настоящий Горацио заговорил первым:
– Ты служишь этим злобным созданиям не потому, что восторгаешься ими, а потому, что боишься их.
– Ты служишь слабоумной девчонке вообще без какой-либо на то причины.
– Я никому больше не служу, – прорычал Горацио.
– Тогда какой смысл? – прорычал в ответ рисунок.
