– Может, все поумирали, а вагон так и ходит по своей программе, – предположила Ламия и тут же резко оглянулась: снасти и паруса внезапно скрипнули под порывом ветра. – Омерзительное ощущение – быть отрезанной от всего и всех. Словно ты вдруг ослепла и оглохла. Просто не представляю, как жители колоний это выносят.
Подошел Мартин Силен. Усевшись на поручень, он отхлебнул из длинной зеленой бутылки и произнес:
Где же он и с кем – поэт?
Музы, дайте мне ответ!
– Мы везде его найдем:
Он с людьми, во всем им равен;
С нищим он и с королем,
С тем, кто низок, с тем, кто славен;
Обезьяна ли, Платон —
Их обоих он приемлет;
Видит все и знает он —
И орлу, и галке внемлет;
Ночью рык зловещий льва
Или тигра вой ужасный —
Все звучит ему так ясно,
Как знакомые слова
Языка родного…
[29]
– Где вы раздобыли эту бутылку? – холодно спросил Кассад.
Мартин Силен улыбнулся, и его сощуренные глаза ярко блеснули в свете фонаря.
– В камбузе полно еды, кроме того, там есть бар. Возвещаю всем его открытие!
– Надо подумать об ужине, – сказал Консул, хотя ему хотелось сейчас лишь вина. В последний раз они ели часов десять назад, если не больше.
Что-то лязгнуло, загудело, и шестеро паломников, бросившихся к правому борту, увидели, как поднимаются сходни. Тем временем развернулись паруса, натянулись шкоты, и гудение маховика, постепенно повышаясь, перешло в ультразвук. Паруса наполнились ветром, палуба слегка накренилась – и ветровоз, отойдя от причала, двинулся в темноту. Было слышно лишь хлопанье парусов, поскрипывание корпуса судна, глухое громыхание колеса да шорох травы по днищу.
Шесть человек стояли у поручней и смотрели, как темная масса утеса исчезает за кормой, а так и не зажженный сигнальный костер превращается в слабый отблеск звездного света на светлом дереве; потом остались только ночь, небо и качающиеся круги света от фонарей.
– Спущусь вниз, – объявил Консул, – и приготовлю нам что-нибудь поесть.
Его спутники даже не пошевелились. Палуба тихо вибрировала и покачивалась, а навстречу судну неслась тьма. Невидимая граница делила ее на две части: вверху сияли звезды, внизу расстилалось Травяное море. Кассад достал фонарик, и пятно света забегало по снастям, выхватывая из мрака то кусок паруса, то мачту, то шкоты, туго натянутые невидимыми руками; затем полковник проверил все щели и уголки на палубе от кормы до носа. Остальные молча наблюдали. Когда он выключил фонарик, тьма показалась паломникам уже не такой гнетущей, а звезды засияли ярче. В воздухе пахло землей и перегноем; этот запах, вызывающий ассоциации, скорее, с весенним полем, чем с морем, приносил ветер, несущийся над тысячами квадратных километров травы.
Вскоре послышался голос Консула, и все отправились вниз.
Камбуз оказался тесноват, и к тому же там не было стола, поэтому в качестве столовой пришлось использовать большую каюту на корме, а в качестве стола – сдвинутые вместе чемоданы. Четыре фонаря, раскачивавшиеся на низких балках, ярко освещали помещение. Хет Мастин распахнул высокое окно над кроватью, и в каюту ворвался легкий ветерок.
Консул расставил тарелки, нагруженные бутербродами, на самом большом чемодане, а затем принес толстые белые чашки и кофе в термосе. Пока он разливал кофе, все принялись за еду.
– Недурно, – произнес Федман Кассад. – Где это вы раздобыли ростбиф?
– Холодильник битком набит всякой снедью. Кроме того, в кладовой на корме есть большая морозильная камера.
– Электрическая? – спросил Хет Мастин.
– Нет. С двойными стенками.
Мартин Силен понюхал одну из банок, разыскал на блюде нож и посыпал свой бутерброд крупно порезанными кусками хрена. На глазах у него заблестели слезы.
– Сколько времени обычно уходит, чтобы пересечь море? – спросила Ламия у Консула.
Консул, сосредоточенно разглядывавший свою чашку с горячим кофе, поднял взгляд:
– Простите, не расслышал?
– Я спрашиваю о Травяном море. Сколько времени уходит на дорогу?
– Ночь и половина дня, и мы у гор, – ответил Консул. – При попутном ветре, разумеется.
– Ну а потом… через горы долго перебираться? – спросил отец Хойт.
– Меньше суток, – ответил Консул.
– Если будет работать канатная дорога, – добавил Кассад.
Консул отхлебнул кофе, обжегся и поморщился.
– Надо думать, будет. Иначе…
– Что иначе? – резко спросила Ламия.
– Иначе, – ответил полковник Кассад, подойдя к открытому окну, – иначе мы застрянем в шестистах километрах от Гробниц Времени и в тысяче – от южных городов.
Консул покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Жрецы Святилища, или уж не знаю кто, взявший на себя заботу о нашем паломничестве, позаботились о том, чтобы мы добрались сюда. Я не сомневаюсь, что они позаботятся и о том, чтобы мы прошли оставшуюся часть пути.
Ламия Брон, нахмурившись, скрестила руки на груди.
– Зачем мы нужны им? Как жертвы?
Мартин Силен захохотал и вытащил свою бутылку:
Какие боги ждут кровавой мзды?
К какому алтарю ведут телицу,
Которая торжественной узды
И ласковой руки жреца дичится?
И что за город, из оправы стен
Глядящий ввысь зеницами святынь,
Внезапно обезлюдел в час урочный?
Он нем навеки, чуждый перемен, —
Не скажут площади, мертвей пустынь,
Зачем ушла толпа в поход бессрочный.
[30]
Ламия Брон сунула руку под тунику и, выхватив лазерный нож величиной не больше мизинца, навела его на поэта.
– Эй ты, говнюк! Ляпнешь еще хоть слово и… клянусь… убью на месте.
Все разом умолкли, в глубокой тишине было слышно лишь поскрипывание колеса. Консул двинулся к Силену. Полковник Кассад тут же оказался за спиной Ламии.
Поэт сделал большой глоток и улыбнулся. Его губы влажно блестели.
– Так строй же свой корабль смерти, – прошептал он. – О, построй его!
Пальцы Ламии побелели от напряжения. Консул стоял теперь буквально вплотную к Силену, не зная, что делать: ему казалось, лазерный луч вот-вот хлестнет его по глазам. Кассад напряженно склонился над Ламией, подобно странной двухметровой тени.
– Мадам, – вдруг произнес Сол Вайнтрауб, сидевший на койке у дальней стены, – может, следует напомнить вам, что здесь находится ребенок?
