Выразительная игра его энергичного, но холодного лица волновала ее. Она отошла в сторону, чтобы дать ему дорогу, и он пошел дальше. Некоторое время слышались только шум шагов и стук копыт. Наконец молчание было прервано маленькой Эльзой, которая стала давать ласкательные названия Фуксу…
– Нет ни малейшего сходства с матерью-испанкой у этой маленькой белокурой немочки, – сказал барон, глядя на очаровательное личико, наклонившееся к лошади. – У нее глаза Альтенштейнов. Хотя я в детстве был совершенным дикарем и мало интересовался старыми картинами, я все же часто останавливался перед портретом прекрасной женщины, когда открывали наши парадные комнаты… «Лилией долины» называл ее тогдашний герцог Ульрих. Но она была боязлива и никогда больше не возвращалась ко двору после того, как однажды его высочество слишком горячо поцеловал ее руку…
Снова все смолкло, только теперь к шороху камней под их ногами присоединилось щебетание лесных птиц.
– Здесь птички сидят в гнездах высоко, высоко на деревьях – я знаю это, Гейнеман всегда поднимает меня, чтобы показать их, – сказала малютка, жадно глядя вверх.
Барон засмеялся.
– Это слишком высоко, маленькая плутовка, мы не можем взобраться туда. Но, однако, как горят голубые глазки! Я не думаю, чтобы кроткий блеск глаз моей прабабки когда-нибудь так менялся… Среди Нейгаузов не было более таких светлых, пепельных волос, ни одна из девиц не походила на нее… И потому я считал, что эта женщина была единственной в нашем роду. Лишь гораздо позднее я убедился, что такие волосы унаследовали Альтенштейны, – это было при дворе… Мы с герцогом вернулись с охоты и вошли в салон его матери с некоторым опозданием… как раз когда к роялю подошла фрейлина, чтобы спеть «Фиалку» Моцарта.
Он наклонился, чтобы взглянуть ей в лицо.
– Вы, конечно, не помните того вечера?
Клодина покраснела и отрицательно покачала головой.
– Нет, не помню, я так часто пела «Фиалку», что у меня с ней не связано никаких особенных воспоминаний.
Он было замедлил шаги, но теперь вновь ускорил их.
Эта группа в лесу привлекла бы художника как идеал семьи: высокий стройный мужчина вел в поводу свою лошадь и крепко, без всяких усилий держал на руке усталого ребенка; рядом шла молодая женщина в простом, облегающем фигуру платье, слегка подобранном, чтобы было удобнее бежать, густые волнистые волосы ее слегка растрепались, и на них, точно золотые искры, зажигались солнечные блики, казалось, что эти прекрасные существа созданы, чтобы всегда быть вместе.
Скоро показались пестрые цветники сада и послышался лай собаки. Фон Герольд и закутанная фрейлейн Линденмейер, забывшая про свою болезнь, всполошились из-за отсутствия Клодины и малютки. Услышав голоса приближающихся, Герольд быстро вышел им навстречу.
Несколько недель тому назад Герольд прошел бы мимо Нейгауза без всякого родственного чувства, как они всегда встречались в университете, но накануне барон Лотарь оказал его сестре услугу, а теперь нес его убежавшего ребенка. Поэтому Иоахим поспешил к нему с сердечной благодарностью. Клодина представила их друг другу, и они обменялись дружеским рукопожатием.
Барон, передав малютку отцу, не повернул лошади и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как будто так и следовало, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону ради Совиного дома, который накануне показался ему очень привлекательным.
Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и о Золушке, и действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дохнуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще со времен бабушки.
Барон Нейгауз отвел свою лошадь в тенистый уголок среди развалин церкви и привязал ее к кусту бузины, затем вошел в дом.
Он лишь мельком взглянул на воск, ясно было, что не прозаическое наследство монахинь вызвало его интерес к Совиному дому. Впрочем, он чистосердечно признался, что предпочитает вид на живописные развалины – увитые виноградом остатки колонн, арки полуразрушенных окон и зубчатую стену. В углу площадки, близ стеклянной двери, Клодина поставила столик с бокалами и бутылками.
Барон, скрестив руки на груди, стоял у перил и смотрел на чарующий вид.
– Наш лес тоже красив, – сказал много путешествовавший Иоахим Герольд своим тихим мягким голосом.
– Тоже? – возразил его гость – Я скажу, только немецкий лес и красив. На что мне кипарисы и пальмы, на что жаркий южный воздух, который неприятно действует на меня, как ласка нелюбимой руки. Я болезненно стремился к тюрингскому лесу, к его резкому воздуху, к его густой тени и сырой чаще, я до боли жаждал зимней вьюги, сурово метущей через лес и изматывающей все силы. Нет! Я сознаюсь и в том, хотя и могу прослыть за это варваром, что все сокровища искусства не могли победить во мне тоски по родине. Я понимаю их так же мало, как и вся масса людей, которая ежегодно устремляется на юг с бесконечными восторженными восклицаниями.
Иоахим Герольд рассмеялся: он отлично знал цену этому напускному невежеству.
Клодина только что налила в бокалы вино и сказала, взглянув на стоящего у перил барона:
– Но зато в музыке вы понимаете больше.
– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал своей склонности при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я поклоняюсь Баху и Бетховену, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси боже! Если бы не моя дочурка, они бы оставили меня в покое; но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театров. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль!.. Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и, в конце концов, сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи… Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы быть вправе сказать, что остался здоров духом и телом…
Он взял бокал вина, который предложила ему Клодина.
– Ну, а вы? Я вижу только два бокала. При дворе вы всегда искусно избегали чокаться со мной; это было понятно: ведь мы относились друг к другу, как Монтекки и Капулетти. Но сегодня дело другое! Я теперь ваш гость, и если вы не позволите мне выпить за ваше здоровье, я попрошу выпить со мной в честь женщины, которую мы оба любим, за здоровье нашей достойной герцогини-матери.
