Он остановился и погладил ее по щеке.
– Нет, дитя мое, – возразил он, – ты, как бывшая фрейлина, должна знать, что этого сделать нельзя. Удивительная любезность со стороны их высочеств – посетить нас здесь. Они не должны услышать от нас такого же отказа, как от Беаты! У меня захватило дух, когда она отрапортовала свой ответ. Я не понимаю, как Лотарь мог спокойно его выслушать, – меня он возмутил.
– А твоя работа, Иоахим? Я уверена, что герцогиня очень огорчится, когда узнает, что помешала тебе.
– У нее хороший характер, она любит все прекрасное, но она больна, очень больна. Слышала ты ее кашель? Он раздирал мне сердце. Так кашляла и она, Клодина… О, эта ужасная болезнь!.. Нет, нет, Клодина, уже из-за того, что ее жизнь угасает, Совиный дом должен быть всегда открыт для ее высочества.
Сестра не отвечала. Она подошла к окну, через которое сиял красный вечерний свет, и со страхом смотрела на вершины деревьев. Нет, она не должна, не вправе поверить ему свою горькую заботу, – не должна тревожить его. Может быть, слепая страсть герцога уже прошла? Сегодня он не следил за ней жгучим взором – его глаза едва скользнули по ней. Она машинально склонила голову, как бы желая возразить внутреннему голосу: может быть, благородство и великодушие победили, и вид угасающей жизни… Она могла быть спокойна, могла надеяться.
Брат подошел к ней и взял ее за руку.
– Тебе скучно в одиночестве, Клодина? – мягко спросил он. – Сегодня, когда в наш дом ворвался луч из твоей прежней блестящей жизни, мне показалось, что грешно удерживать здесь гордого лебедя.
– Иоахим, – с мучительной улыбкой сказала Клодина, и глаза ее стали влажными, – если б ты знал, с каким удовольствием я живу здесь, как мне уютно и спокойно в нашей бедности, ты никогда не говорил бы так. Нет, мне не только не скучно и не печально, наоборот, здесь у меня так легко на сердце, как давно не было. Теперь я пойду вниз готовить ужин, он состоит из салата и яиц всмятку, но ты не поверишь, Иоахим, как нежен салат Гейнемана!
Она подставила ему для поцелуя щеку и вышла, кивнув еще раз.
Одинокий человек стал на место сестры у окна и, прислушиваясь к шуму ее шагов на лестнице, размышлял о том, не слишком ли противоречат ее печальные глаза тому, что говорят уста…
Часа через два Совиный дом замолк и успокоился, как будто лес убаюкал его своим шелестом, только в окне Клодины еще горел свет. Она сидела за старинным вычурным столиком, который стоял в комнате бабушки, когда она еще в девушках жила в Пруссии, у моря. Клодина открыла ящики, перебирала старые письма и засохшие цветы, открывала различные коробочки.
Да, гордая молодая фрейлина, которая умела так безупречно, так холодно держать себя, была обыкновенной девушкой, с робким сердцем и тайными надеждами и страхами, иначе она не стала бы со слезами на глазах прижимать к губам маленький лоскуток бумаги… На нем было набросано несколько нотных строк и написаны слова: «Если хочешь отдать мне свое сердце, то сделай это тайно».
Однажды Клодине пришлось петь по желанию старой герцогини, а нот не было, тогда один из членов небольшого избранного кружка встал и набросал задушевный мотив, и она спела его.
Она чувствовала, что хорошо пела в тот вечер. Окончив, она увидела, как пара мужских глаз смотрит на нее с нескрываемым восхищением; это было только один раз и никогда более не повторилось… Их взоры встретились лишь на мгновение, потом он опустил глаза к принцессе Екатерине, за стулом которой стоял. Рыцарственный кавалер, который со смеющейся небрежностью всегда подчинялся капризам своей дамы. Черные дерзкие глаза маленькой принцессы с таким выражением посмотрели на него, как будто повторяли слова романса в виде вопроса: «Хочешь отдать мне свое сердце?» Этот эпизод, должно быть, давно исчез из его памяти, иначе он не был бы так недоволен, когда Клодина заговорила недавно о его любви к музыке… она же никогда не могла забыть того вечера.
И в тот же вечер другие глаза впервые стали ловить ее взор с таким пламенем, что это ее испугало.
«Хочешь отдать мне свое сердце?» Клодина вскочила и прошла от стола к окну и обратно все в том же мучительном волнении. Ее глаза блуждали по комнате, словно ища помощи, и остановились наконец на маленькой пастели, изображавшей женщину с нежным лицом. Портрет был вставлен в рамку, над которой возвышался герб Герольдов, и металлическая звезда на рогах оленя блестела при свете свечи.
Горькое, болезненное выражение легло на лицо девушки.
– Мама, – тихо прошептала она, – если бы ты была жива и я могла все рассказать тебе!..
Она сложила руки и неподвижно, как бы читая про себя молитву, смотрела на портрет.
Глава 9
На другой день в горах собралась сильная гроза и разразилась над равниной.
Старый Гейнеман со вздохом смотрел, как ветер трепал его гвоздики и вода текла по грядкам, вырывая с корешками только что рассаженные овощи.
– О Господи Исусе! – жаловался он в кухне, моя, как настоящая судомойка, посуду. – Посмотрите, фрейлейн Клодина, какой сильный дождь.
Он показал в окно на горы, покрытые еловым лесом, где в промежутках между деревьями виднелись туманные полосы.
– Дождь обложной и зарядит не меньше чем на неделю… Тогда тоскливо становится здесь.
Так и вышло: начался настоящий горный дождь. Маленький ручей, пробивавшийся сквозь ели, превратился в мутный желтый поток…
Девочка с куклой стояла у окна в комнате фрейлейн Линденмейер, без конца спрашивая, скоро ли пройдет дождь, потому что в саду играть лучше. Старушка сидела рядом с ней, усердно вязала и по привычке оборачивала голову, чтобы поглядеть на прохожих, но напрасно. Только хромая женщина, служившая для посылок, вымокнув до костей, прошла рядом со своей лошадью; она подняла юбку на голову, а лошадь покрыла клеенчатой попоной, с которой вода струилась целыми потоками.
Клодина сидела в общей комнате и училась шить на машинке, щеки ее раскраснелись от радости, когда она сделала первый безупречный шов. Да, работа, даже презираемое ею женское рукоделие, все-таки благословение и иногда прогоняет заботы.
Иоахим совершенно углубился в свои книги. За обеденным столом он сказал, что такая погода особенно благоприятна для работы, и, отобедав, засел за свою рукопись, не видя и не слыша ничего более.
А дождь все шел и шел… В Альтенштейне было особенно тоскливо, так как здоровье герцогини, естественно, ухудшилось, она чувствовала себя слабой и кашляла сильнее. Непогода возбуждала в ней мрачные мысли о будущем. Она старалась преодолеть свое настроение и села писать письмо сестре, но внезапно слезы упали на бумагу, а она не хотела огорчать и без того испытавшую много горя вдову мыслью, что ей стало хуже…
Герцогиня сошла вниз, в большой зал, где ее сыновья брали урок фехтования. На минуту смелые движения белокурых мальчиков наполнили ее восхищением, потом опять вернулась прежняя слабость, и фрау Катценштейн должна была отвести ее отдохнуть.
