– Не только.
– Ладно, ты будешь учиться. А я?
– Я знаю, тебе кажется, что с тобой поступили несправедливо. – Я пристально поглядел на девочку: она и не думала насмехаться. – Если не ошибаюсь, для тебя найдется подходящее занятие. – Я молча ждал продолжения. – Землю надо изучить. Мои родители бывали здесь… Мама считала, что львы, медведи и тигры – ну, те силы, которые похитили Землю из-под носа у Техно-Центра, – что они проводят тут эксперименты…
– Какие еще эксперименты?
– С гениальностью. Или, точнее, с человечностью.
– Что-то я не понимаю.
Энея повела рукой.
– Этот дом построен в 1937 году.
– От Рождества Христова?
– Да. Разрушили его в двадцать первом веке, во время восстания, если не раньше. Те, кто переправил Землю на новое место, восстановили дом точно так же, как восстановили для моего отца Рим девятнадцатого столетия.
– Рим? – переспросил я, чувствуя себя полным идиотом оттого, что приходится уточнять едва ли не каждое слово девочки. Знаете, бывают такие деньки.
– Тот Рим, в котором провел свои последние дни Джон Китс. Но это другая история.
– Ага. Я помню ее из «Песней» твоего дядюшки Мартина. Признаться, я ничего в ней не понял.
Энея махнула рукой.
– Я тоже не понимаю, Рауль. Но те, кто перенес Землю, не только восстанавливают древние города и здания, они воскрешают людей. Создают… динамику.
– Таким-то образом? – с сомнением в голосе справился я.
– Дело в том, что… Мой отец был кибридом, помнишь? Тело человека, а личность – матрица ИскИна.
– Но ты же не кибрид.
Энея покачала головой. Мы двинулись дальше. Под нами шумел водопад.
– Пока я буду учиться, тебе предстоит кое-что сделать.
– Например?
– Изучить Землю, выяснить, что замышляют… существа, которые ее похитили, и привести наш корабль.
– Наш корабль? – В конце концов, мысленно прикрикнул я на себя, хватить строить идиота. – То есть мне придется воспользоваться нуль-Т?
– Да.
– И привести сюда корабль Консула?
Девочка вновь покачала головой.
– На это уйдет несколько столетий. Нет, мы встретимся с тобой в другом месте, на каком-нибудь из миров Сети.
Я потер небритую щеку.
– Что-нибудь еще? Давай выкладывай, что ты для меня припасла, какую маленькую одиссею?
– Еще нужно слетать на Окраину и повидать Бродяг. Но это мы сделаем вместе.
– Хорошо. Надеюсь, больше ничего? Знаешь ли, я уже не так молод…
Я попытался обратить все в шутку, но Энея оставалась убийственно серьезной. Она взяла меня за руку.
– Нет, Рауль, это только начало.
Запищал сигнал вызова.
– Что стряслось? – Естественно, первая моя мысль была об А.Беттике.
– Мне сообщили координаты, – озадаченно произнес комлог.
– Как насчет видео?
– Только координаты и крейсерская высота.
– Куда летим?
– Координаты соответствуют точке в трех тысячах километров к юго-западу отсюда.
Я посмотрел на Энею.
– Что сие означает?
– Точно я не знаю, – ответила девочка, – но кое-какие догадки у меня есть. Пускай это будет сюрпризом.
Держа друг друга за руки, мы вышли из дома и по залитому солнечным светом ковру палой листвы направились к катеру.
59
Я уже говорил: зря вы это читаете. Теперь я понимаю, что следовало выразиться иначе: зря я это пишу.
На протяжении бесчисленных дней и ночей я заполнял гладкие веленевые страницы воспоминаниями об Энее, Энее-девочке, и ни словом не обмолвился о той, кого вы знаете как мессию и кому, быть может, ошибочно поклоняетесь. Но я писал не для вас – и, как выяснилось, не для себя. Своими воспоминаниями я оживил Энею-ребенка потому, что хотел, чтобы ожила Энея-женщина – ожила вопреки логике, вопреки истории, вопреки безнадежности и отчаянию.
Каждое утро, когда автоматически вспыхивают лампы, я просыпаюсь в кошачьем ящике Шредингера, три на шесть метров, и с изумлением обнаруживаю, что еще жив, что так и не почувствовал ночью миндального привкуса.
Каждое утро я сражаюсь со страхом и отчаянием, пишу воспоминания и аккуратно складываю в стопку веленевые странички. К сожалению, здешняя система переработки далека от совершенства: больше дюжины страниц зараз она не выдает. Вот и получается, что мне приходится запихивать в рециркулятор первые страницы рукописи. Они выходят чистенькими и свежими, садись и пиши. Змея, которая гложет собственный хвост. Настоящее безумие. Либо – истинная сущность здравомыслия.
Вполне возможно, процессор в текстовой палете запоминает все, что я пишу. Он запомнит и то, что мне еще предстоит написать, – если, конечно, судьба будет благосклонна. Но, честно говоря, чихал я на процессоры и на судьбу. Меня интересует лишь та дюжина страниц – невинно чистых поутру и заляпанных чернилами, заполненных мелким, бисерным почерком к вечеру.
На этих страницах каждый день оживает Энея.
Прошлой ночью, когда огни в камере погасли и от вселенной меня отделяла разве что статико-динамическая капсула застывшей энергии, в которой хватало места и флакону с цианидом, и таймеру, и счетчику радиации, – так вот, прошлой ночью я услышал, как Энея окликает Рауля Эндимиона по имени. Я сел. Царил непроглядный мрак, но я настолько разволновался, что позабыл включить свет; я был уверен, что сплю, но тут ее пальцы коснулись моей щеки. Это были ее пальцы, уж мне ли не знать. Я целовал их, еще когда Энея была ребенком. Поцеловал и в ту ночь, на прощание.
Ее пальцы коснулись моей щеки. Пахнуло знакомым ароматом. К моим губам прильнули милые губы.
– Рауль, хороший мой, мы уходим отсюда, – прошептала она. – Не сейчас. Когда ты закончишь свою историю. Как только все вспомнишь и все поймешь.
Я потянулся к ней, но она словно отступила. Когда зажглись огни, в камере никого не оказалось.
Я расхаживал по своему эллипсоиду, пока огни не вспыхнули вновь, уже утром. В те бесконечные месяцы я боялся вовсе не смерти – Энея научила меня относиться к ней как к неизбежности, – я боялся безумия. Почему? Потому что безумие лишило бы меня воспоминаний об Энее.
Внезапно мне бросилось в глаза, что текстовая палета включена. На миг я застыл как вкопанный. Перо высовывалось из-под крышки… Когда мы путешествовали по вселенной с Энеей, я заметил у нее привычку засовывать перо меж страниц дневника, который она вела. У меня задрожали руки. Я рециркулировал то, что написал вчера, и включил принтер.
