— По поводу? — насторожился Серов, сразу поняв, что под «особкой» Трофимыч имеет в виду инспекцию по личному составу, призванную вести дознание среди сотрудников. Обычно тех, кто служил там, остальные сотрудники люто ненавидели.
— Ладно, ладно, — шутливо погрозил пальцем Мякишев. — Мне ты можешь турусы на колесах не катить! Или ты действительно не знаешь ничего?
— Ничего, — эхом отозвался Сергей. — А что я должен знать?
Начальник кольнул его взглядом, словно пробуя на прочность и пытаясь проникнуть внутрь, чтобы как рентгеном высветить все потаенные уголки души, но, видимо, сочтя это занятие абсолютно бесперспективным, вздохнул.
— Говорил я тебе, Серега, чтобы ты не вязался с этим тухлым делом? Говорил! Хорошо, живой остался, а чего добился, чего выиграл, от того, что настоял на своем и не послушал старика Трофимыча? Вот это вот, госпиталь? И нервотрепку?
Он промокнул плешь платком и достал из кармана сложенный вчетверо чистый лист бумаги. Развернул его и положил на подоконник перед Серовым.
— Бери ручку и сейчас, прямо здесь, скоренько пиши объяснение, нет, лучше рапорт на мое имя об утрате табельного оружия. Номер пистолета помнишь?
— Вы чего, Александр Трофимыч?!
— Пиши, пиши! — зло зашипел начальник. Сейчас живой и еще не уволенный из органов Серов был для него хорошим противовесом Пылаеву, и стоило попытаться всячески затянуть агонию: чем позже Аркашку назначат на пост, тем лучше для Мякишева. — Пиши, — повторил он. — Нечего сюда особке нос совать, сами во всем разберемся и спишем твою железку. После таких дел не дам я заслуженного оперативника таскать по инстанциям. Ну, чего вылупился? Когда тебя увезли в госпиталь, не нашли пистолет и здесь его при тебе не оказалось. Вот и пиши, что не знаешь, где и как произошла утрата, поскольку в момент проведения операции по освобождению заложников случился взрыв и ты без сознания оказался в реанимационном отделении госпиталя. Главное, не упусти, что сознание потерял в момент взрывай пришел в себя лишь сутки спустя.
— Меньше суток, — уточнил Серов.
— Не рассуждай! — приказал Трофимыч. — Пиши!
Сергей написал, и Мякишев бережно спрятал бумагу в портмоне из желтой кожи и опустил его в бездонный карман брюк.
— По-моему, на комиссию они меня готовят, — закуривая новую сигарету, удрученно поделился Серов.
— Не боись, — хлопнул его по плечу начальник. — В обиду не дадим. Долечивайся и отправляйся в санаторий, а там видно станет. Думаешь, мне на одном из ключевых отделов такой начальник, как ты, не нужен? Кстати, как выпишут, ты все-таки выбери времечко, забеги и передай кому-нибудь свою агентуру: сколько она без работы болтаться будет, пока ты по госпиталям да санаториям? Стукач, он все время должен чуять дыхание опера в затылок.
Предложение, вернее, плохо завуалированный приказ Серову очень не понравился, и он уныло сказал:
— Не станут они ни с кем работать, кроме меня.
— Ничего, заставим, — заверил Трофимыч и начал прощаться.
Вернувшись в палату, Сергей разобрал сумку и с удовольствием обнаружил в ней пару блоков приличных сигарет: сам курящий, Мякишев не забыл о привычках Серова, который просил принести курево знакомых — отец и тетка уговаривали его бросить курить и стали ограничивать «поставки». А как тут не закуришь? Тут и горькую запьешь…
Ночью Сергей проснулся, как тогда, в реанимации, когда появился голый старик — совершенно внезапно, словно его толкнули в бок.
Сосед заливисто храпел. Сквозь верхнюю стеклянную фрамугу над дверью из коридора в палату проникал слабый свет дежурного освещения. На тумбочке стоял недоеденный арбуз и горой лежали бананы. За открытым окном — ночь была душная — неумолчно шумел огромный город.
Серов зажал ладонями уши и подумал: все сходится к одному — его готовят на «выкидон»! Да он и сам чувствует, что болен, иначе откуда бы эти внезапные пробуждения и звон в голове — надоедливый, готовый свести с ума?!
Как дальше жить? Пенсию дадут нищенскую, а на руках двое стариков. Хорошо еще, не успел обзавестись семьей и детьми, а то чем их кормить? Слава Богу, отец не произнес ни слова упрека, но… Как ни хорохорься, как ни пытайся распушить хвост, придется самому себе ответить на самый главный вопрос — сможешь ли ты работать? А если нет, то что ты будешь есть?
Глава 5
Чай пили в беседке, сплошь увитой цветущим плющом, успевшим по решеткам добраться до самой крыши. И от этого там всегда царили тень и прохлада, что особенно приятно в такое жаркое лето. А чай из старинного тульского самовара, попыхивающего дымком, и варенье из ягод собственного сада — вообще наслаждение — какая же беседа на вечерней зорьке без чая из самовара?
Сирмайс подцепил ложечкой в розетке ягоду войлочной вишни, раскусил ее, ощутив, что она даже в варенье сохранила нежный, чуть кисловатый вкус, и выплюнул косточку. Разве все эти новомодные коттеджи за высоченными заборами с телекамерами и сигнализацией, какие понастроили нувориши и принявшие образ жизни криминальных боссов члены правительства, могут сравниться со скромным двухэтажным домиком, рубленным из бруса и облагороженным кусочком подмосковного леса, забранным по периметру в сетку?
Леонид Сергеевич протянул руку и сорвал небольшой бело-розовый цветок вьюнка — в детстве они называли их граммофончиками. Повертев цветок в пальцах, Сирмайс грустно улыбнулся: где оно, его детство, в какую даль скрылось, почему ушло туда, откуда нет возврата? Пусть оно было не всегда сытым, пусть он когда-то претерпел множество унижений, пусть чего-то недополучил, но отдал бы теперь все, лишь бы вернуть его, хотя бы ненадолго. Ведь только в детстве мы бываем безмятежно и лучезарно счастливы, а что нам чего-то недодали или мы чего-то недополучили, начинаем понимать значительно позже, уже повзрослев и набив шишек на лбу, которым пытались открыть двери, ведущие в светлое будущее. Нет, не всего человечества, а в собственное, которое, как мы считали, принадлежало нам по праву рождения в этой стране.
Как же, принадлежало! «Вспотеешь ждать», как любил говорить отец маленького Леньки — человек тихий, болезненный, но желчный и скрупулезно педантичный. На работе его никогда не замечали и поняли, как не хватает Сирмайса-старшего, только когда он умер. Так вот, отец частенько любил вечером пофилософствовать и поучал сына-школьника:
— У нас многое переняли от татаро-монгольской орды, которой платили дань! Думаешь, за триста лет ига они лишь кровь подпортили? Нет, они нашим идиотам свою идеологию правления вживили, вот в чем ужас! Когда на Руси ценили человека? Да никогда! Погляди в свои учебники: как гений, так непременно трагическая судьба. А почему? Да потому, что монголы людей никогда не ценили и не считали: десять тысяч туда, десять тысяч сюда, все они пыль под копытами коня хана! Вот и наши тоже научились орать: «Бабы еще нарожают!» А кто не таков, давай его удавим!
Сына эти рассуждения не слишком занимали, в том возрасте у него возникли свои проблемы, и он плаксиво тянул:
