– А где она сейчас? – осторожно спросила я.
– А я знаю? Ей уже тридцатник, наверное. Раньше мамка не разрешала со мной видеться, а теперь и сама не хочет.
– Почему не разрешала?– напрягся Мишка.
– Ну так я это… пил, чего уж там. Я, может, и дед уже давно – теперь не узнаешь.
Он отвернулся и стал медленно обрывать фольгу с плавленого сырка. Пальцы у него были толстые и неловкие – будто в резиновые перчатки налили воды.
Мишка поднял коробку, стряхнул крошки.
– Спасибо, – сказала я.
Бомж ничего не ответил. Сунул в рот последний кусок огурца, захрустел.
Я достала из Мишкиной куртки банку с горошком и поставила на землю – туда, где раньше стояла коробка.
– Это вам.
Мы ушли, а он даже не оглянулся.
– Два билета на колесо обозрения! – Мишка протянул деньги в полукруглое окошко.
– В открытую кабинку? – спросила кассирша.
– Ага!
Колесо обозрения и правда было огромным.
Я так долго мечтала, как мы с Мишкой поднимемся над самыми высокими деревьями. А теперь, когда мы уже стояли у турникета и ждали своей очереди, я не могла радоваться…
Я вспоминала растерянное лицо Мишкиного папы, и его сердитую бабушку, и этого ужасного бомжа, который рассказывал про свою дочку, а я даже не спросила его имя. Как получается, что люди сначала хотят быть вместе каждую минуту, а потом обо всём забывают? А вдруг папа разлюбит маму, Аньку, Ветку? Разлюбит малыша в мамином животе. И меня. Решит: зачем ему такая длинная дочка с босоножками сорок восьмого размера? Может, и Мишка потом не захочет со мной дружить. И никакие шёлковые халаты и счастливые джинсы тут не помогут!
У меня защипало в носу, и я расстегнула куртку. Это был Мишкин способ: если замёрзнуть, реветь уже не захочется.
Наконец подошла наша очередь.
Темноглазая кругленькая бабуся взяла наши билеты, недоверчиво оглядела нас и поджала губы:
– А в открытой кабинке дети только в сопровождении взрослых!
– Так это моя тётя, – нашелся Мишка, – вы не думайте, ей уже восемнадцать лет и пять месяцев. Просто она молодо выглядит. Это болезнь такая… Рост большой, а лицо детское.
– Надо же, – ахнула бабуся.
Вздыхая, она полезла в карман, достала две «рафаэлки» и протянула Мишке:
– Ну, проходите. Только собачку надо на руки взять.
Мишка покраснел, засуетился, подхватил Ветку.
Мы уже подошли к нашей кабинке. И вдруг Мишка остановился.
– Подожди, я сейчас…
Я даже не успела спросить, куда это он собрался, а Мишка уже подскочил к жалостливой бабусе и сунул ей в руки последнюю банку с горошком:
– Вот, это вам!
Ехать в открытой кабине здорово. И немножко страшно. Во-первых, она качается и скрипит. А во-вторых, ты не просто всё видишь – ты чувствуешь, как дует ветер, как воздух становится холоднее.
Выше, выше, выше.
Нижние ветки деревьев, верхушки с жёлтыми почками, носатые птицы…
Мы поднимались, и грустные мысли оставались где-то внизу.
Я уже почти не могла их разглядеть.
Ветка сидела у меня на коленях. Мои счастливые джинсы были испачканы землёй. Всё-таки хорошо, что я их надела!
Мишка взял меня за руку – на всякий случай, чтоб я не боялась. И я подумала: «Вот, наконец-то мы смотрим на всё с одинаковой высоты».
Под нашими ногами остался чужой город: новые девятиэтажки и старые деревья, рынок и велосипедисты, прямые дорожки парка.
– Ты чего на землю уставилась? – строго сказал Мишка. – Лучше на небо смотри.
– Хорошо, – послушно кивнула я.
И в последний раз посмотрела вниз.
Ветер гнал по асфальту пакетики: один был ярко-жёлтый, а второй – какого-то непонятного цвета. Вот они взлетели невысоко над землёй, а потом жёлтый вдруг опустился и стал отставать. Я испугалась, что ветер их разлучит, но он дунул сильнее, и пакетики закружились, и опять полетели вверх. Вместе.
